Синагога и улица - Хаим Граде

— Члены правления вашей синагоги выставляют вас вперед, чтобы получить дозволение на то, чего делать нельзя, на что претендовать прежде у них никогда не хватало нахальства.

Смешавшийся от этой неприкрытой всеобщей враждебности реб Ури-Цви пробормотал, заикаясь, что-то, чего никто не расслышал. В комнату заседаний раввинского суда вошла жена реб Мойше-Мордехая. Ее узкое и бледное лицо выглядело еще бледнее из-за снегопада за окном. В руках она несла поднос, на котором стояли стаканы с чаем, блюдца со сладкими сухими печеньями и с нарезанными дольками лимона, фарфоровая сахарница. Сора-Ривка поставила угощение на стол и обратилась к грайпевскому раввину чересчур громким голосом:

— Выпейте стакан чаю. И вы тоже, — повернулась она к другим даянам. — От разговоров и криков пересыхает во рту.

Даяны вылупили глаза на главу раввинского суда, а тот — на свою жену. С тех пор как умерла их дочь, Сора-Ривка впервые вошла в эту комнату, когда в ней сидели посторонние люди, да еще и принесла угощение. Гродненский раввин сразу понял, что она хочет унять бурю негодования против раввина Кенигсберга.

— Пейте, господа. Выпейте чаю и не забывайте про печенье, — реб Мойше-Мордехай тоже заговорил мягче, обращаясь к гостям.

Даяны пробормотали благословение и, расправив пальцами усы, начали прихлебывать чай из стаканов и жевать крошащиеся жесткие печенья. Сора-Ривка осталась стоять у стола и рассказывала громким голосом, что Генька Лапидус, жена резника реб Хаима-Йоны из Грайпева, — они были подругами еще в девичестве, — так вот она была тут позавчера и говорила, что грайпевская община скучает по своему прежнему раввину. Какой бы кандидат ни приехал, чтобы занять пустующую должность, он заранее не нравится обитателям местечка. Они говорят, что хотят такого раввина, как реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг.

— Я бы очень хотела познакомиться с вашей женой, — сказала Сора-Ривка и равнодушно посмотрела на мужа, будто не замечая его намеков, чтобы она вышла. Только когда в комнату вошли горожане с каким-то общественным делом и она поняла, что к прежней ссоре даяны пока не вернутся, раввинша ушла к себе.

Вечером она выглянула из своей спальни на улицу, где непрерывно валил снег, и с застывшей улыбкой слушала, как ее муж раздраженно говорил: что это за поведение такое — специально войти в комнату заседаний раввинского суда, чтобы помешать переговорам между даянами? Никогда раньше она этого не делала.

— Ты должен обращать внимание на то, чтобы члены твоего раввинского суда не унижали грайпевского раввина. Мне кажется, что он лучше их, — ответила Сора-Ривка, продолжая сидеть неподвижно, сложив на животе свои бледные руки и глядя, как и прежде, в окно.

Раввин пришел в еще большее раздражение:

— Как же это ты говоришь, что хочешь познакомиться с его женой? Это некрасиво, неподобающе!

Сора-Ривка, все еще улыбаясь, ответила усталым голосом:

— Жизнь сложилась так, что мне не случилось с ней познакомиться. Но почему это неподобающе? Ведь раввин Кенигсберг не был моим женихом. Это она была твоей невестой.

От ее тихих ответов реб Мойше-Мордехай растерялся и пробурчал себе в бороду, что у него нет времени оберегать грайпевского раввина, чтобы, не дай Бог, не задели его честь. Он должен изучать Тору и отвечать на сотни писем. С тех пор как их Блимеле ушла, он не написал ни единого слова, чтобы закончить свою книгу. Сора-Ривка резко повернулась к мужу, ее глаза сияли какой-то странной отшлифованной издевкой и холодной печалью:

— И правда удивительно, что ты из-за своей единственной дочери не закончил писать шестую или седьмую книгу.

Реб Мойше-Мордехай со страхом посмотрел на жену и замолчал, сгорбившись. Челюсть Соры-Ривки сильно дрожала, но она старалась говорить спокойно. Ее отец вообще не писал книг. Конечно, Мойше-Мордехай ученее и знаменитее ее отца, но какая радость в книгах? Книги — это не дети… И Сора-Ривка тоже замолчала. Она выглянула в окно и подумала, что нынешней зимой это первый снег, который падает на могилу Блимеле. Это ее свадебный убор.

— Не ходи больше в комнату заседаний раввинского суда и в дом раввина тоже! — кричала в тот же вечер своему мужу Переле, когда он рассказал, сколько обид ему приходится выносить от других даянов и что только гродненская раввинша дружелюбна с ним. — Чтобы ноги твоей больше не было в доме раввина! Слышишь? Гродненская раввинша с ним дружелюбна! И он, простак, еще рассказывает об этом!

Реб Ури-Цви стоял перед женой, разведя свои тяжелые руки, похожие на поленья, с растрепанной бородой, и не понимал, почему она пришла в такую ярость. Переле даже привстала на цыпочки, словно это помогало кричать громче. Реб Ури-Цви умолял объяснить, чего она от него хочет. Прежде она требовала, чтобы он стал одним из гродненских даянов. Так как же он может теперь перестать ходить в комнату заседаний раввинского суда, когда раввинский суд заседает в доме раввина, и при этом требовать деньги за то, что он даян? Его противники и без того говорят, что он получает двойную оплату — и в качестве городского даяна, и в качестве раввина Каменной синагоги.

От злости лицо Переле пожелтело, а губы пересохли, как в пустыне. Она высмеяла своего придурковатого мужа, который обращает внимание на то, что говорят какие-то там люди, когда все знают, что другие даяны зарабатывают на своих побочных делах втрое, вдесятеро больше его. Даяны станут с большим удовольствием отправлять ему на дом еженедельную оплату, если он не будет приходить на заседания раввинского суда. Ведь они лишь со скрежетом зубовным согласились принять его, потому что не видели иного выхода. Правда, она действительно хотела, чтобы у него тоже было звание гродненского даяна, чтобы жены даянов не считали себя выше ее. Однако она не имела в виду, что он должен бегать к гродненскому раввину домой, чтобы тот издевался над ним, а его жена делала одолжение показным дружелюбием.

Реб Ури-Цви напомнил своей капризной жене, что это она потребовала от него нанести визит реб Мойше-Мордехаю Айзенштату. И почему она так зла на жену реб Мойше-Мордехая? Ведь та сказала ему буквально следующее: «Я бы охотно познакомилась с вашей женой».

Переле снова поморщилась:

— Действительно? Она хочет со мной познакомиться? Может быть, она видит, что ты не знаешь, как ее отблагодарить за дружелюбие, и хочет сделать одолжение и мне?

Реб Ури-Цви слушал жену, остолбенев, потом махнул рукой и ушел к своим книгам. Он не знал ни единой истории во всем Талмуде, где бы была такая путаница и так много противоречий, как в словах и поступках его супруги.

Точно так же, как в Грайпеве, когда она приставала к мужу, чтобы он уехал из местечка, Переле и сейчас делала всю домашнюю работу, готовила ужин, накрывала на стол и все время, не переставая, разговаривала вслух сама с собой: всем он хочет быть, все захватить, этот реб Мойше-Мордехай Айзенштат. Он гродненский раввин и заседает во главе раввинского суда Гродно. Он глава сторонников «Агуды» и глава всех ешив в Литве[257]. Из Америки посылают деньги для еврейских учреждений и для бедняков Гродно — он и только он решает, сколько и кому давать. В Гродно приезжают раввины и лоббисты. Прежде всего они должны прийти к нему, к еврейскому Римскому Папе, как его называют жены даянов. Он пишет книги, печатает книги, продает книги, в то время как ее муж всю жизнь мечтает издать только одну книгу, но до сих пор так и не дописал ее.