Княжья Русь - Александр Мазин

Богуслав хмыкнул. Но возражать не стал. В плотских радостях он себе не отказывал. И была на то веская причина. С женой у него — не заладилось. Не было у них в постели радости. Знал бы, может, и не женился бы.

С первой ночи пошло. И так и этак пытался Славка порадовать жену, но вышло только хуже. Славка не понимал ровно ничего: знал, что любит, знал, что хочет, а вот…

Лишь под утро заставил-таки плачущую Лучинку признаться, что дело — в Мокоши. Отреклась от нее Лучинка, и теперь не будет ей ни плотской радости, ни щедрого лона. Не простит ей Мокошь отступничества, к коему ее боярыня принудила.

Богуслав, признаться, тогда не поверил. Решил: со временем пройдет.

Не прошло. И детей у них не намечалось, будто и впрямь обиженная богиня затворила Лучинкино лоно. Год прошел — ничего. Два — ничего. Обидно было Богуславу. То есть он понимал, что Лучинке — много хуже, но ему от того — не легче. Сердился на мать: зачем заставила девушку отречься? Но Сладислава вины не признала:

— Веры в вас нет! — отрезала она. — Ты что ж думаешь: Бог наш слабее какой-то там Мокоши?

Славка с матерью спорить не стал, но про себя подумал: Бог-то, конечно, сильнее, но у Него таких, как Лучинка, — целый огромный мир. А Мокошь — вот она, здесь. И вполне может навредить, потому что это Христос велик и всех прощает, а местные боги мелкие — обидчивы и злопамятны.

В Киеве Славка себя сдерживал: берег чувства жены, но, покидая родной кров, брал девок с жадностью, без счета. И всем с ним было хорошо.

В Булгаре Богуслав тоже не собирался отказываться от постельных игр. Но — с должной осторожностью. Законы Мухаммеда заставляли женщин прятать лица, а за прелюбодеяние карали беспощадно.

Всё тут было сложно. И дело, порученное ему великим князем, дело, что поначалу казалось легким, на поверку оказалось не таким уж простым. В Киеве думалось просто: разведать слабые места, подкупить нужных людей, чтобы, когда придет пора, открыли Владимиру ворота. Не Славкой этот подход придуман, но Славка его уже применял, и применял успешно.

Однако то, что вполне годилось для маленьких городков, для огромного богатого Булгара оказалось малопригодным. Если в том же Червне Богуслав чувствовал себя обладателем несметных богатств, то здесь люди при власти сами могли кого хошь подкупить. А народишко помельче возможности имел ничтожные, а прав еще меньше. Разве что выдать властям лазутчика, что пытается подговорить против власти. За те мешочки, что стражник у ворот присвоил, в Германии можно было начальника всей стражи купить. Это ж сколько такому надо дать, чтоб эмира своего предал? Да что — эмира! Полной сумы серебра мало будет, чтоб такой вот десятник местом своим доходным рискнул.

Ехали неширокими улочками меж глиняных стен. Кишка, бывавший здесь не раз, легко находил дорогу. Богуслав приглядывался. Прикидывал, как вести бой, если удастся прорваться в город. Получалось — сложно. Сплошные стены с запертыми узкими воротами образовывали опасный лабиринт. Даже встав на седло, мало что увидишь. Зато сверху на голову может запросто прилететь горшок с нечистотами. Или что-нибудь посерьезней. Еще Богуслава удивило отсутствие женщин. Редко-редко проскользнет темная фигура, закутанная в ткань с ног до головы. Или проковыляет старая карга, прелести которой уже лет тридцать можно не скрывать — никого не соблазнят.

Телеги грохотали по камням. Иногда приходилось останавливаться, чтоб разойтись со встречными. Разок пришлось даже уступить дорогу: звеня копытами, навстречу проскакал отряд воинов в развевающихся одеждах. Старший, в золоченых тонких парадных доспехах, на изящном арабе-полукровке, метнул на Богуслава сверху острый взгляд: угадал воин воина.

Ну и ладно.

Выехали на площадь. Ого! Прямо посреди — бело-сине-зеленая мечеть. Здоровенная. Башни-минареты, высоченные. Повыше сторожевой башни в киевском Детинце.

На площади — множество лавочек, торгующих всякой всячиной, неизменные нищие, вертящийся человек в женской юбке колоколом, рокот барабанчиков…

Богуслав покосился на Илюху-Годуна. Тот сидел очень прямо, лицо серьезное, строгое… Но глаза так и бегали по сторонам. Интересно мальчишке.

— А вот и наше подворье! — удовлетворенно произнес Кишка. — Приехали, господин. Теперича и передохнуть можно.

Старший отцовский приказчик в Булгаре знал всё и всех. Не зря имя у него было — Хватко. Было, потому что с тех пор, как принял Хватко веру бохмичи, так и имя поменял. Звался теперь не Хватко, а Халил, падал на молитвенный коврик положенное количество раз — по крику муэдзина. Как и все здешние. Однако в его преданности боярин Серегей не сомневался, и говорить с ним можно было прямо.

— Воевать Булгарский Эмират? Ну, не знаю… — Хватко-Халил погладил бритую голову. — Думаю, чтоб просто пограбить, тысяч двадцати воев будет довольно. Города брать — нужно вчетверо больше. А чтоб удержать, пожалуй что и вдесятеро.

— Как это? — не понял Богуслав.

— А так, что попросит эмир о помощи других муслим, у того же багдадского калифа, — и помощь не замедлит. Мы, то есть они, верные пророку, друг за друга крепко стоят.

— Слышь, Славка, я пойду прогуляюсь? — Гошке уже надоело слушать умные разговоры. Тем более, он знал, чем такие беседы заканчиваются. Напьются и начнут валять девок. Скучно. А там, за оградой подворья, удивительный неведомый мир.

Богуслав вопросительно взглянул на Хватку.

— Пускай, — разрешил тот. — Деньги у тебя есть?

— С полгривны наберется. — Гошка погладил пояс.

— Важная деньга. Все сласти на рынке скупить можешь.

Гошка поморщился: что он, дитя малое, чтоб медовыми лепешками рот набивать? То есть лепешки-то он любил, но признаться в этом…

— Ты попробуй сначала, — усмехнулся Халил. — Здесь сласти отменные. А сабельку оставь! — велел он, заметив, что Гошка двинулся к висящему на стене оружию. — Оборониться тебе и кинжала хватит, а так еще убьешь кого — потом не откупимся.

Гошка хотел сказать, что он и кинжалом может кого хошь…

Но счел за лучшее промолчать. Не то не выпустят.

Рынок булгарский Гошку восхитил. Он пробовал диковинные фрукты (за попробовать денег не спрашивали и не гнали, угадав в Гошке не побирушку, а денежного купца), так что Гошка набрал полную глиняную тарелку незнакомых сладостей и шел теперь не спеша, разглядывая всё подряд: украшения, оружие, ткани, посуду, иногда заговаривая с купцами то на словенском, то на ромейском (его понимали), отпихивая навязчивых зазывал и непонятных мужчин с нарумяненными, как у девок, умильными рожами. На удивление мало было воришек. Лишь один раз к Гошкиному поясу потянулась цепкая лапка: когда он остановился, чтобы послушать барабанщиков. Но легкого шлепка оказалось довольно, чтобы лапка убралась.

Суетился и горланил местный люд. На кострах жарили лепешки и пахучую баранину. Толстяк с наверченной на голову белой простыней сидел на маленьком стульчике, а перед ним прямо на земле лежали медные и серебряные монетки. Но это был не нищий, а меняла. Нищий устроился неподалеку, выставив на всеобщее обозрение черномясую гнилую язву на ноге.