Избранное - Феликс Яковлевич Розинер

победила Лину, соперницу Лину, — конечно, Лина соперница, а как же иначе? как же без соперницы? и не в одном лишь том, что связано с Ахиллом, она соперница во всем, во всем: и во внешности (красивая брюнетка, стройная), и в манерах (сдержанная), и в способностях (умничка), и в том, что Эмиль и все остальные в кружке ее уважают; но, главное, Ксеня, при милой своей хитроумности и при постоянном своем кокетстве обладавшая натурой простодушной, доброй и жалостливой, была потому особенно счастлива, что чувствовала хорошо и даже знала нечто очень важное для нее: в ближайшие часы с Ахиллом ничего плохою не произойдет. Тихонько полежав минут пятнадцать, она тихонько, не без сожаления, освободила грудь, забрала ее в лифчик, надела на тело и все остальное, — такое, ах, ненужное сейчас, нацарапала на бумажке: «Мой адрес и телефон… Целую. К.» — и, тихонько же прикрывши дверь, ушла. Она жила в добропорядочной семье, у мамы и у папы, и домой возвращаться положено было не поздно.

7

День следующий для Ахилла начался с визита Марка Вахтмана. Ахилл еще возлежал на диване, глядя в потолок и вновь и вновь переживая то, что здесь, на диване, свершалось столь недавно. Звонок у входной двери (Вигдаров: 2 дл. 2 кор.) заставил его вскочить. Увидя Марика, Ахилл подумал было, что и он пришел сторожить его, предохранять от свершения ужасного и непоправимого. Но целью этого визита — воистину рокового или, как сказали б лет на двадцать позже, судьбоносного — оказалось нечто иное.

— Все мы очень человечны, — с презрением начал Марик. — Особенно женщины. Все тебе верят. Все говорят, что относительно тебя мы можем быть уверены. Прекрасно! А я — может быть, у меня есть право думать иначе. И я тебе скажу! — Марик явно нервничал, ему, по-видимому, не слишком и хотелось говорить Ахиллу то, что он задумал высказать, но, как и все педанты, он, решив что-либо, двигался бесповоротно в избранном направлении и поэтому продолжал: — Мы приняли тебя последним. И ты оказался умнее всех и первым от нас уходишь. Уходишь, когда мы собрались начать активную деятельность. Ну, ладно, хорошо бы ты сказал об этом хотя бы на месяц раньше, когда мы еще не знали, что станем делать. Тогда твое заявление выглядело бы иначе. А теперь получается все просто: ты испугался.

— Чего же я испугался? — не удержался, чтобы не спросить, Ахилл, которого от рассуждений Марика брала тоска.

— Того, что все мы сядем, а ты нет! — чуть не крикнул Марик.

Это был серьезный поворот. Осевшая было муть всех долгих терзаний Ахилла вновь поднялась со дна. Садиться он, конечно, не хотел. Не боялся — именно не хотел, он не желал пропасть из-за простейшей любознательности, из-за слов, а отнюдь не из-за дела — полезного и значащего много для людей, для человечества. Не чувствовал Ахилл, что этим именно делом они занимались, как не чувствовал, что чего-то важного достигли: назвали то, как устроена жизнь в стране, не «социализм», а «государственный капитализм» — и что же? Из-за этого-то все и переменится? И страна решит жить иначе? Устроит новую революцию? И воцарится справедливость? Не верил он в это.

Но совсем иное — судьбы каждого из них, семерки в целом как единой группы и судьба его, Ахилла, покидавшего друзей в опасности. Пусть он умнее их, достаточно ли этого, чтоб повернуться к ним спиной? Не должен ли делить он участь всех оставшихся? Пусть Марик чересчур прямолинеен, пусть даже и не симпатичен мне, но Лина… Ксеня… милая, пылающая жаром Ксеня… кто подарила мне… и Лина… которой ничего я не сказал… кто стережет меня, кто слушает меня внимательно и глядя мне в глаза… — их обеих посадят?! А я — я буду наслаждаться прежней жизнью? Буду заниматься контрапунктом, шляться вечерами на концерты и в оркестр, а они в это время, Лина и Ксеня, будут валяться на вонючих нарах в женской тюрьме?

А Марик говорил: ты будешь вечно нести на себе клеймо позора — клеймо ренегата, дезертира, труса — да-да, труса, сбежавшего в минуту, когда впервые опасность сделалась явной. Обе девчонки боятся, что ты покончишь с собой, — и ты сам с патетикой об этом вещал — но нечего бояться, ты слишком любишь жизнь, чтобы так поступить! Я пришел сказать тебе, что для меня ты навсегда останешься предателем и трусом! И когда меня заберут, когда я буду сидеть в Бутырке или в Лефортово, то буду знать, что это началось с тебя, ты виновен в этом, даже если и не ты на нас стукнешь. Лично я всегда буду думать, что — ты!

Марик говорил все это с железным спокойствием, которое ему служило панцирем, скрывавшим непрерывную истерику. Ахиллу было ясно, что Марик в панике, что им-то и владеет страх и он сейчас переносит свой страх на него, на Ахилла, который оказался так удобен для того, чтоб выговориться и, может быть, — кто знает? — избавиться от страха.

— Я все сказал, — закончил Марик твердо. — А что скажут тебе другие — их дело.

«Какой-то он черный», — глядя на него, подумал Ахилл. Чуть ли не по-военному, на каблуках, Марик Вахтман повернулся и вышел.

И весь день Ахилла был черен. Прострация, в которой он его провел, явилась репетицией небытия: он не жил в этот день, он не прожил его. На ложе своего свершившегося возмужания бессмысленно, бесчувственно длил он себя в каком-то недвижном безвременном мире, и жизнь ему напоминала о себе лишь потребностью сменить положение сдавленных мышц, да однажды потребностью помочиться. Какие-то мутные образы плавали перед его глазами — чьи-то лица, напоминавшие чье-то прошлое или будущее, невнятные звуки, говорившие о чьей-то музыке, слышались в ушах, чья-то музыка и музыка своя, чьи-то голоса и свой среди них, — зовущие и сетующие — куда? о чем? на что? зачем? — ничто не трогало его, не волновало, он ни во что не погружался, он ничего не знал, не ощущал, он не переживал, и был он — нежить. Он, кажется, и спал, по крайней мере вдруг он осознал себя во тьме, и следующий миг мучительного понимания, что тьма вокруг него не есть потусторонний мрак, а лишь обыкновенный вечер, и был началом возврата к жизни.

Два утверждения, сформулированных как постулаты, явились его уму. Первое: буду жить. Второе: жить будет мучительно. Он увидал себя бегущим. Как в замедленных кадрах кино и как на оживших чернофигурных вазах, Ахилл увидал свое