Строим доверие по методикам спецслужб - Камерон Стаут

Я был потрясен. Никто и никогда так со мной не разговаривал.

Возможно, кто-то должен был это сделать. Но со временем я научился разговаривать в подобном ключе с собой, и это оказывало на меня горькое, но благотворное воздействие.

Он молчал, я тоже.

Наконец я сказал:

— Помню, я гордился тем, что работаю ради безопасности своей страны.

— И?

— Это было приятно.

— Ради страны и ее экономики?

— Да.

Он кивнул, почти дружелюбно, и его напряженность несколько спала.

— Могу это понять. У меня были такие же чувства и другие, менее благородные. Мы оба из того века, который историки называют кровавым. Мы оба пытались сделать его менее кровавым.

— Мне кажется, я наконец понял, как я с вами поступил, — сказал я. — И спасибо за это… — Он слегка откинул голову назад и несколько свысока и скептически посмотрел на меня. — Нет, правда, спасибо! За то, что дали мне шанс понять это.

Он выпрямился.

— Приятно это слышать.

— Я уже не могу ничего изменить, — сказал я. — Ладно. Что я могу сделать для вас сейчас?

— Скажите мне прямо, что это не матч-реванш, что здесь нет никаких взаимных претензий, как у вас говорят. Никакой скрытой повестки. Никакого тайного обвинительного акта. Никакого особого отношения, основанного на прошлом.

— Ни в коем случае. — Я снова перешел на личное. — Признаю, я вел себя бессердечно по отношению к вам. И я совершенно искренне спросил, что я могу для вас сделать.

Выражение его лица смягчилось.

— Я сам в основном виноват в том, что со мной случилось. В том, что старался заработать. Именно в этом состояли обвинения против меня. Не в невыполнении служебных обязанностей. А теперь я преданно и более добросовестно служу своей стране. Да, я здесь, чтобы добыть информацию, которой владеют американцы, но из открытых источников, никаких хитростей и ничего противозаконного. Наши государства теперь союзники, и моя страна наконец становится нацией свободных людей.

Это была правда — по сравнению с более репрессивным прошлым его страны.

— Сколько вам осталось до пенсии? — спросил я.

— Еще год.

— Мне тоже.

Он поднял чашку с кофе, и мы чокнулись за наше общее освобождение от жизни, полной постоянной ответственности: за изначальную и общечеловеческую цель — пожалуй, самую типичную, вечную мечту человечества.

— Вы можете продолжать служить своей стране, став консультантом. Для нас.

— Шпионом?

— Консультантом. Вы будете сообщать нам то, что, по вашему мнению, представляет интерес для вашей страны. Только это.

Еще один большой сюрприз: он не казался удивленным.

— В одном из мест прохождения службы, — сказал он, — по ночам практически нечего было делать и мы смотрели фильмы, в основном американские, много киноклассики, и я видел в них то, чего не вижу на улицах США в обычной жизни. Величие Америки не способны понять даже сами американцы.

Я отлично понимал, что он имеет в виду, и в тот момент мы с ним были как братья, хотя и совсем разные, в огромном клане американских патриотов.

— Так вы обдумаете это предложение? — спросил я.

— Я бы сказал так: Робин Дрик, это могло бы стать началом прекрасной дружбы[17].

Он улыбнулся, и его лицо засветилось, и следы шрамов уже не так бросались в глаза. Даже мгновение взаимопонимания в этом мире может изменить человека.

Я поднял свою чашку. «Ну, за тебя, малыш!»

Мы снова чокнулись чашками, а моя жизнь в качестве американского разведчика тем временем близилась к финалу.

Доверие на улицах Нью-Йорка. Летняя ночь

Нью-Йорк — суровый город. Как я говорил в самом начале этой книги: если вы научитесь доверию здесь, вы сможете научиться ему в любом месте.

Я вернулся туда, откуда начал: на Манхэттен, где получил последний урок доверия, пожалуй, самый важный из всех.

У ньюйоркцев большие сердца, но они не разбрасываются доверием направо и налево, ведь в городе полно любителей манипулировать другими. Это может быть кто угодно — от уличных художников до парней в костюмах за десять тысяч долларов, которые проходят мимо тех, кому изменила удача и кто нуждается в помощи, относясь ко всем с одинаковым презрением.

Но этой жесткости не было и в помине тем важным вечером, когда мы с Ким фланировали по потрясающе красивому залу, освещенному сверкающими хрустальными люстрами, среди людей в вечерних нарядах и военных и сотрудников правоохранительных органов в парадной форме.

Это была церемония проводов на пенсию одного из моих наставников, о котором я уже говорил, Верна Шрейдера — ветерана, прослужившего в ФБР тридцать семь лет. Именно он первым сказал мне, что главный секрет доверия — ставить интересы других выше собственных.

Эта церемония напомнила мне о приближении собственной отставки, и я нервничал: мне было жаль расставаться с работой в ФБР, мучила неизвестность по поводу дальнейших перспектив.

Когда мы молоды, то горим мечтами о славе, радуемся маленьким победам и тяжело переживаем каждое поражение. Но даже когда огонь надежд еще не угас, мы уже чувствуем начало конца, и наши славные победы уходят так далеко в прошлое, что от мечтаний остаются только смутные воспоминания.

В такие моменты мы думаем: стоило ли это всех наших усилий? Всех жертв? Всех этих лет напряжения, не отпускающего ни днем, ни ночью?

Однако, оглядывая толпу, гораздо более многочисленную, чем обычно бывает на подобных мероприятиях, я понимал, что карьера Верна Шрейдера, ветерана вьетнамской войны и фотографа-криминалиста ФБР, совершившего революцию в своей профессии, — явление далеко не ординарное.

Гул толпы вокруг меня нарастал, а я тем временем погрузился в воспоминания о былых временах и там отыскал лишь один случай, когда смог отплатить за массу полезных знаний, полученных от Верна, крупицей своей мудрости. В то время он очень беспокоился о своей младшей дочери, которая была девочкой с ограниченными возможностями: обожаемой, но так и оставшейся ребенком. Он боялся, что она никогда не сможет жить самостоятельно.

Я искренне сочувствовал ему, но тут вдруг на меня снизошло озарение.

— Я всегда буду любить свою дочь не меньше, чем сейчас, — сказал я, — пока она в том невинном возрасте, когда ей все время хочется обнять меня и сказать: «Я люблю тебя, папочка». Но придет день, когда объятия станут не такими частыми или искренними, и, может, она совсем перестанет называть меня папочкой.