Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

разве лишь английских успехов в ничего не решавшей Месопотамии, без малейшего просвета для «демократий». А при таком раскладе, понятно, ни о какой «синице» речи уже быть не могло. Теперь от Болгарии, уже признанной было Антантой «делом второстепенным и мало что значащим», зависело многое, даже очень многое. Она вновь стала завидным призом, за который следовало бороться, не стоя за ценой, — и значение этого приза было столь велико, что события последующих месяцев вошли в историю Первой мировой как «Болгарское лето».

СЕРДЕЧНОЕ СОГЛАСИЕ

Нельзя не отметить, что к этому времени в Петербурге начали что-то понимать. Даже, в общем, не к этому времени, а раньше. Еще в феврале 1915-го, на гребне успехов, государь поднял вопрос о том, что отношение союзников к России, «несмотря на всю нынешнюю лесть», будет определяться способностью империи действовать самостоятельно, а не в качестве пристяжной, — и следовательно, целью России в войне является овладение проливами, что, как вспоминал адмирал Бубнов, исключило бы возможность обвести Россию вокруг пальца.

Далее он пишет: «Болгарский Бургас в этом отношении был пунктом ключевым, и Его Величеству удалось путем личного воздействия в переписке добиться, по его словам, от Фердинанда согласия на предоставление нам этого порта при сохранении в остальном нейтралитета, а впоследствии, возможно, и вступления вместе с нами в войну, но при единственном условии: публично подтвердить, что в конце концов болгарам будет возвращена Македония, хотя бы ее часть, ранее определенная как "бесспорная". На это, однако, Сербия своего согласия ни за что давать не хотела, закрывая глаза на то, что мы именно во имя ее спасения вступили в эту тяжелую для нас войну. Эта черная неблагодарность, угрожающая лишить нас не только возможности решить нашу национальную проблему, но даже выиграть войну, глубоко опечалила и поразила государя, заступничеству коего Сербия была обязана всем, и государь теперь искал возможности обойтись без Бургаса для решения Босфорского вопроса».

Больше того, несмотря на секретный характер консультаций, сербская сторона, вопреки просьбе сохранить тему в тайне, тотчас уведомила обо всем союзников, и союзники выразили Петербургу свое крайнее неудовольствие, с политической точки зрения вполне понятное. Англичан никак не устраивал русский рывок к проливам, на которые они целились сами, а Париж впадал в панику при одной лишь мысли о том, что внимание России будет отвлечено от помощи Западному фронту хотя бы одной дивизией. Но это политика, и Николай Александрович воспринял сие как должное, а вот поведением сербов огорчился всерьез, видимо впервые осознав, что белградский бомонд вопия о «славянском братстве», преследует, оказывается, свои, и вовсе не романтические, цели.

Летом, однако, ситуация крайне ухудшилась, и вопрос о привлечении Болгарии вновь встал на повестку дня. «Ничуть не преувеличивая, — писал великий князь Николай Николаевич, дядя императора, своему племяннику, — скажу, что дело худо [...] Если бы сейчас болгары встали на нашу сторону, тем самым создав опасность в тылу австрийцев, что вполне в их силах, мы могли бы восстановить положение. [...] Уверен, что ты можешь найти для этого средства, а я думаю, что даже признание нашей частичной неправоты в минувшем году и небольшие уступки сербов могли бы многое и ко многому решить».

Признав правоту очень неглупого дяди, государь отдал соответствующие распоряжения, и Сергей Сазонов предложил сербам подумать о «пересмотре судьбы бесспорно болгарской территории» в Македонии, а Лондону и Парижу «частично удовлетворить болгар, вернув им Кавалу, на которую ранее Греция и не выставляла претензий, получив ее скорее неожиданно для себя». Однако, выяснив мнение «старших», сербы вновь ответили категорическим отказом. И греки тоже: усиление позиции Петербурга никак не устраивало Лондон и Париж.

Ранее, в эпоху подготовки к войне и первых успехов, месье и сэры так или иначе учитывали мнение России, даже льстили, во многом идя навстречу, — но теперь, когда у империи пошла полоса неудач, ею — всё равно ж уже никуда не денется! — начали откровенно помыкать.

Это, в свою очередь, укрепляло софийский политикум во мнении, что полагаться на Россию уже нельзя, тем более что позиция Антанты по послевоенному обустройству Балкан, в рамках которого Болгарии в самом лучшем случае полагался только «фракийский огрызок», в Софии была хорошо известна. И вот тут, видимо, пришло время сказать нечто очень и очень важное...

ВЛАСТЬ И НАРОД

Уже после войны, привлекая к суду виновников обеих «национальных Катастроф», БЗНС[89] обвинил предшественников в попытке решать невыполнимые задачи, постановив: «Не за объединением путем договоров и войн вам надо было гнаться, а за автономией Македонии и Адрианополя». Возможно, оно и так. Даже более чем возможно, и Александр Малинов, которому спустя всего три года пришлось, как он записал в дневнике, «идти на Голгофу, искупая чужие грехи», был прав: действительно, в 1918-м всем было ясно, что «эта война была проиграна уже тогда, когда началась».

Но это в 1918-м, уже стоя на коленях. А на исходе «Болгарского лета» многое выглядело совсем не так. В конце концов, ведь и сам сэр Эдуард Грей, приложивший руку к организации Первой Катастрофы, признавал, что «порядок вещей после Второй Балканской войны был основан не на справедливости, а на силе. Он создавал непреодолимые сложности в будущем, и не болгарская сторона была тому причиной». Но это признание отнюдь не означало, что впредь сэры намерены поступать иначе, и тут их даже не упрекнешь: у Британии были свои интересы.

Так что, оставаясь нейтральной и далее, копя силы, сохраняя боеспособную армию, Болгария, безусловно, могла вступить в игру под самый финал, когда Согласие, уже истекающее кровью, было бы благодарно за любую помощь, — и на этом что-то частично выиграть. Хотя, конечно, выжидая, можно было дождаться и другого: того, что Антанта, обезумевшая от потерь и скверных перспектив, сделала с нейтральной Грецией (об этом позже). А ведь такое тоже могло случиться, и были определенные основания для опасений.

Но даже не ударяясь в сослагательное наклонение, даже приняв хитренькую, чисто крестьянскую правоту Александра Стамболийского, выраженную в словах «будем сидеть как мышки — скорее получим в компенсацию землицу, может, даже и до Вардара», нельзя не принять во внимание, что мелкий выигрыш означал бы проигрыш куда большего. И речь не о «Сан-Стефанской идее» — хрен бы с той «Великой Болгарией», а кое о чем куда более важном, поскольку оно и сейчас, век спустя, в совсем иных обстоятельствах, хотя бы и подсознательно, саднит душу каждого вменяемого болгарина.

Лучше всего, на мой взгляд, объяснил неизбежность случившегося историк Георгий