Чилийский поэт - Алехандро Самбра

увидел бегущих навстречу детишек, они весело кричали, болтали и при этом ловко перепрыгивали через надгробные плиты, как спортсмены, преодолевающие барьеры. День стоял солнечный – хорошо помню, как мазал тебя солнцезащитным кремом. А потом мы пошли дальше по кладбищу, разглядывая деревья.

– А я тоже прыгал через надгробия?

– Нет, ты уже не был таким маленьким. Ты шел рядом со мной или отходил на несколько метров, чтобы разглядеть памятники и прочитать вслух имена усопших, даты их рождения и смерти. И мне кажется, ты искал могилы детей. Или, возможно, мы просто остановились у могилы какого-то мальчика, и ты прочел две даты, которые отстояли друг от друга совсем близко, и это тебя смутило. Что-то такое.

– Значит, четырехлетний сын – это я?

– В каком-то смысле так оно и есть.

– Но мне же было не четыре года.

– Кажется, тогда тебе было одиннадцать или даже уже исполнилось двенадцать.

– И ты мазал меня солнцезащитным кремом?

– Точно.

– В двенадцать-то лет?

– Конечно. Дело в том, что ты упорно сопротивлялся, и процедура была нелегкой, а посему входила в мои обязанности. Твоя мама почти никогда этого не делала. Ты отбрыкивался и твердил, что хочешь стать более смуглым, чем я.

– Но мы же почти одинаково смуглые.

– Твоя кожа все-таки немного светлее моей.

Висенте подумал, что процедура нанесения крема была слишком интимной: пальцы Гонсало размазывают содержимое тюбика по его лицу, рукам. Сейчас трудно вообразить такую сцену.

– А тот Гарфилд был моим?

– Да. Посетители оставляют на детских могилках плюшевые игрушки, и они портятся от дождя и солнца. Но в стихотворении эту игрушку положили родственники во время недавнего визита.

– Ясное дело, и поминальные записки – тоже недавние, – добавил Висенте, как будто они все еще разбирали какой-то текст на семинаре. – Иначе они тоже пришли бы в негодность от дождя или стужи.

– Верно. И я представил себе там плюшевую игрушку, которую тебе подарил, это был чуть ли не первый мой подарок. Мне очень хотелось, чтобы кот Гарфилд тебе понравился.

– Почему?

– Потому что мне он нравится до сих пор.

– А зачем ты упоминаешь четырехлетнего сына?

– Я так это себе представлял. Четырехлетнего мальчика, который не совсем ты, – признался Гонсало. – И все же это ты. Когда тебе было шесть лет и я только что познакомился с тобой, мы увидели по телевизору новость об авиакатастрофе, не помню, в Колумбии или в Перу. Диктор сообщил, что пока неизвестно, есть ли среди жертв чилийцы. И ты спросил меня, погибли ли дети в том крушении.

– А в стихотворении гораздо лучше изобразить своего сына, нежели пасынка, – вставил Висенте тоном, который можно было истолковать не как упрек, а как дополнение к незаконченной фразе.

– Так все и было, но в ином порядке, по-другому, – продолжал Гонсало, сделав вид, что не расслышал вывода Висенте. – Стихотворение возникло само собой и сразу. Другие я извлекал из себя силой, одной лишь волей, рассудком, заставляя себя – или словно бы меня заставляли сочинять. Ты прав, книжка слабая. Лучше было бы написать эссе или что-то подобное. Мне хотелось рассказать о кладбищах, которые скрывают смерть, пытаются ее приукрасить, убрать драматизм, любой ценой избежать мрачного, жуткого, ужасного.

– И скорбного, – произнес Висенте лишь ради удовольствия щегольнуть редким словом.

– Рокового, – улыбнулся Гонсало.

– Несчастного, – сказал Висенте.

– Жуткого.

– Зловещего.

– Бедственного.

– Чудовищного.

– Невыразимого.

– Непередаваемого, – поставил точку Висенте.

Они довольно долго смеялись, укорачивая шаги, будто соревновались в том, кто придет последним.

– Хороший способ воздать должное покойным – натереть надгробие воском, – сказал Гонсало, когда они вновь стали серьезными. – И воткнуть в траву гвозди́ки или оставить вазу с белыми розами. Вот что я хотел изобразить поэтически: плачущую женщину, которая старательно натирает воском надгробный камень. Она работает, склонившись, почитая своих усопших. Когда пытаешься создать произведение, что-то дается или не дается. Что-то невозможно из себя выдавить. В тот раз, с тем стихотворением, у меня получилось.

Гонсало неожиданно опустился на скамейку, словно устал, хотя не чувствовал усталости.

– Ты и вправду перестал писать?

– Да, верно. Уже давно не пытаюсь сочинять стихи, я больше не поэт.

– Но ты же издал сборник стихов и навсегда стал поэтом. Оставил свой след.

Гонсало улыбнулся и устремил взор вдаль, как будто пытаясь кого-то увидеть.

– Какая у тебя тема докторской?

Гонсало собрался ответить подробно, но не захотел утомлять парня. Может, он и не устанет слушать, но это наверняка убедит его в том, что если он начнет изучать литературу, то ему придется заниматься наукой годами, чтобы, в конце концов, написать исследование в пятьсот ненужных страниц, которое будет пылиться на библиотечной полке. Да, не слишком-то соблазнительная перспектива.

– Лучше расскажи мне о своих стихах.

– Они пока слабые.

– А точнее?

Висенте не ответил. Они вновь пустились в путь, и хотя часы уже показывали четыре пополудни, про обед ни тот ни другой даже не вспомнили. Их встреча могла бы на этом закончиться, ведь они ни о чем не условились; Гонсало и Висенте не знали, в чем заключается даже их настоящее, не то что будущее. Они стояли на углу улиц Провиденсия и Педро де Вальдивии, вроде бы прощаясь. Однако оба понимали, что им есть о чем потолковать, и в то же время кажется, уже и не о чем, поскольку беседовать становится труднее, слова не даются им с прежней легкостью. Оба сделали еще несколько шагов и вошли, почти против своей воли, в книжный магазин.

– Твоя книжная лавка хорошеет с каждым днем, – приветствовал Гонсало каталонца Жоана, осевшего в Чили на десятилетия.

– Спасибо, парень, – ответил Жоан, – ну а ты с каждым днем толстеешь.

Пока Гонсало и Жоан обменивались шуточками, Висенте осматривал стеллажи. Искал он прежде всего «Парк Воспоминаний», которого, конечно, там не было, да и быть не могло. Гонсало подошел к той же секции, что и Висенте, и на мгновение они стали похожими на двух незнакомцев, склонивших головы набок, чтобы не мешать друг другу. Гонсало выбрал несколько книг для Висенте, что показалось ему правильным, ведь он сильно задолжал пасынку, не сделав для него столько всего раньше. Такая мысль вызвала у Гонсало некоторое облегчение, но он тотчас же понял, что это может обидеть Висенте – похоже на репарации, некое вынужденное возмещение убытков. А посему лучше выбрать всего одну книжку, и не сборник стихотворений, потому что Висенте, похоже, прочел уже все существующие. На ум пришла «Молодость» Кутзее, но Гонсало тут же счел свой выбор глупым в буквальном смысле слова. Да, это прекрасное и жесткое произведение, герой которого сталкивается почти с теми же дилеммами и чаяниями, что и, вероятно, Висенте, но дарить ему такое – вызывающе и недостойно. К тому же проблемы и желания Висенте, возможно, иные,