Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе - Георгий Дерлугьян

АзССР, чтобы по окончании вуза остаться работать там. Азербайджанская и армянская номенклатура и интеллигенция в основном общались в московских институтах и партшколе. Подобные контакты создавали личные связи, однако оказывались слишком непрочными перед лицом национальных мобилизаций. Как рассказывал мне в 1989 г. один высокопоставленный азербайджанский чиновник: «Я пробовал дозвониться своим однокашникам и коллегам из Еревана, хотел от них самих услышать, что за чертовщина там у них происходит. Некоторые сразу бросали трубку, хотя, в Москве на учебе мы когда-то делили хлеб-соль. Потом мне сказали., что один уже u. нацепил на себя, пистолет. Армяне сума посходили/» Азербайджанцам из верхних слоев своего столичного общества потребовалось больше времени на радикализацию, поскольку по соседству с ними все еще жили многочисленные и в целом равные им по социально-образовательному статусу бакинские армяне. Имеется множество свидетельств о том, как во время январских погромов 1990 г. в Баку азербайджанцы, включая националистических интеллектуалов из Народного фронта, укрывали армянских соседей и друзей от толпы погромщиков.

Даже в ходе карабахской войны 1991–1994 гг. наблюдаются случаи поддержания дружеских, соседских и взаимоуважительных отношений через линию фронта. Широко бытовал рассказ об ополченце, который просит снайпера: «Братишка, дорогой, вон тому ты целься лучше в ноги… Сосед все-таки., может, u. отдаст еще триста рублей, которые я. ему одолжил…» Пожилой полковник, командующий армянским батальоном, рассказывал мне, что после боя всегда старался связаться по рации с командиром батальона противника и, вежливо поприветствовав того на азербайджанском, попросить о взаимном прекращении действий снайперов на ночь. Командир азербайджанского батальона, со своей стороны отвечая приветствием на армянском, мог согласиться, что если уж теперь приходится воевать друг против друга, то хотя бы надо дать солдатам возможность не быть постыдно подстреленными со спущенными штанами в ближайших кустах. Когда-то в молодости оба эти офицера вместе учились в БВО-КУ – Бакинском высшем командном училище. В разговоре со мной летом 1994 г. Роберт Кочарян подтвердил, что не только знал множество подобных случаев, но и находил их нормальными. Как он тогда выразился, если в начале конфликта было умным заранее готовить народ к войне, то теперь стало умным заранее готовить народ к миру– что, однако, все еще остается неясной перспективой.

Эмоциональная энергия ереванских митингов 1988–1989 гг. продолжала множиться перед лицом неожиданной неуступчивости Москвы и нарастающего чувства общенациональной опасности, что вызывало невероятно острое ощущение национального единства и сплоченности. Именно это чувство сегодня вспоминается с ностальгией всеми участниками событий и нередко, по их признанию, даже искупает невзгоды блокады, которую ереванцам пришлось испытать в последующие годы. Необходимость участвовать и разделять бурлящие эмоции стала почти неодолимой[237]. Приведу лишь два маленьких эпизода из удивительного дневника, который в те дни вел ереванский антрополог Левон Абрамян.[238] Вначале традиционная шутка, переиначенная в соответствии с новыми политическими реалиями: родители спрашивают у сына, почему он все время проводит на митингах и не желает, наконец, жениться? «Я же должен жениться на армянке, правда? Но теперь все армяне – одна семья, так как же мне жениться на своей сестре?» Второй эпизод относится к категории городской легенды. На одном из первых митингов на Оперной площади в Ереване на платформу поднялся невысокий лысеющий мужчина властной наружности в дорогом костюме того покроя, который выдавал в нем одного из «крестных отцов» уголовного мира. Скромно дождавшись своей очереди к микрофону, он сказал: «Уважаемый армянский народ! (Это вступительное обращение заменило тогда советское «товарищи».) В отличие от остальных выступающих, я не буду произносить речей и даже не представлюсь. Кому надо, и так меня знают, а остальным в этом нет нужды. Я только хочу сказать, что если в столь священный для нашей нации, момент на этой, площади, пропадет хотя бы один бумажник или, в городе будет обкрадена хоть одна квартира, тем, кто пойдет на такое святотатство, надо помнить, какие у нас длинные руки, и, мы их достанем где бы то ни, было». Говорят, в последующие недели ереванская милиция имела дело с одними дорожно-транспортными происшествиями.

Последний эпизод показывает также вхождение субпролетариев в новую публичную политику. Разумеется, не все насилие следует приписывать субпролетарскому габитусу: неприязнь интеллектуалов к этому отсталому неклассу обычно выражается в преувеличении его криминальных наклонностей. Тем не менее, вне всякого сомнения, субпролетарии, особенно молодые мужчины, в основном замечались в первых рядах склонных к применению силы толп, причем как в ходе националистической мобилизации в Армении, так, вероятно, даже в большей степени в Азербайджане. Иногда они преднамеренно насильственно изменяли характер мероприятий, возглавляемых городскими интеллектуалами, тем самым перехватывая лидерство.

Вулканическая мобилизация привела к моментальной перемене социальных статусных позиций в обеих республиках. В Баку, на площади у Дома правительства, возбужденная толпа освистала крупного партийного руководителя, попытавшегося зачитать отпечатанную на машинке речь на русском – престижном и все еще доминировавшем в элитных областях управления и высшего образования языке многонационального Баку. «Давай по-азербайджански, ублюдок/» – скандировали недавние сельские жители, подчеркивая символическую ценность своего родства со страной[239]. В полном соответствии с логикой переворачивания статусной иерархии, неизменно сопровождаемой элементами бахтинского карнавального действа, на митингах в Баку стали появляться плакаты с изображением аятоллы Хомейни. До присоединения к России в начале XIX в. восточное Закавказье веками было иранской провинцией, вследствие чего большинство азербайджанцев принадлежит к шиитской конфессии ислама. Азербайджанская интеллигенция, получившая современное и преимущественно русское образование, отличалась довольно радикальным антиклерикализмом еще в царские времена. Достаточно полистать сатирический журнал «Молла Насреддин», выходивший в начале XX в. в Тифлисе, затем в Персии и наконец в советском уже Баку. После более чем столетия секуляризации члены бакинских элит оптимистично полагали, что шиитский религиозный «обскурантизм» остался в далеком прошлом[240]. Один из таких интеллектуалов (кстати, видный специалист по средневековому иранскому искусству) подверг прямо на площади допросу мужчину с портретом Хомейни. Новоявленный хомейнист обнаружил свое полное неведение исламской теологии и иранской политики. Он даже не знал, в чем разница между суннитством и шиизмом. Интеллигент торжествующе удалился, видимо, так и не осознав, что его ученые вопросы к делу отношения не имели. Молодой хомейнист мог иметь самые смутные представления об исламской республике. Сурово-харизматичный облик аятоллы служил мощным символом неизбирательного социального протеста и отвержения всего, чем носитель плаката не являлся: ни бюрократом во власти, ни армянином при доходном месте, ни светским городским интеллектуалом-азербайджанцем. Возникшая после и сентября 2001 г. на исламском пространстве от Индонезии до Сенегала мода на портреты Усамы бен Ладена, которая так скандализирует и озадачивает американцев, несет в основе ту же смысловую нагрузку отрицания и возмездия.

А вот зарисовка с армянской