Мама, мама - Корен Зайлцкас

Но всем занимались Дуглас и Вайолет. Поэтому была всего лишь вечерняя служба при свечах и фолк-версия песни «This Little Light of Mine», «Мой маленький огонек», сыгранная несколькими облаченными во фланель идиотами, которые даже не потрудились побриться по такому случаю. Уилл же был безупречен, как кукла Кен. Влажный персиковый пушок исчез с его верхней губы. Седовласый лис дал Уиллу мастер-класс прямо перед судебным процессом, и даже доверил ему секрет бритья вокруг адамова яблока (заглотить и удерживать). Этот совет оказался похожим на прочие уроки, которые преподали ему мальчики в школе-интернате; оказалось, метод «заглотить и удерживать» вполне применим также к дыму марихуаны и шотам виски.

Все верно. В конце концов, Уилл все-таки попал в частную школу-интернат.

Эта мысль пришла ему в голову в те первые месяцы, когда казалось, что хуже уже быть не может. Дуглас только что подал документы на развод. Джозефина ждала суда в тюрьме. Вайолет жила с Филдами, потому что могла – потому что могла нагадить на пороге собственного дома, а затем упорхнуть в другое место. Весь мир был одним унитазом для Вайолет. В органах опеки утверждали, что со всей серьезностью принимают обвинения Уилла в адрес отца, но их было трудно доказать без помощи Вайолет. Поэтому опека была восстановлена после нескольких коротких недель в приемной семье для Уилла и нескольких смехотворных лекций о родительских обязанностях для Дугласа.

Приемная семья, в которой оказался Уилл, была такой скучной и последовательной, что у него голова шла кругом. Не было никаких драматических выходов, никаких вспышек гнева и клятв в преданности. Спокойствие вызывало у Уилла почти аллергическую реакцию. Они жили на ферме в Палленвилле, где на целые акры вокруг не было ничего, кроме беличьих следов на белых полях и бронзовых брызг оленьей мочи на несвежем снегу. У Ларри и Салли, бесплодной пары, опекавшей Уилла, не было ни кабельного телевидения, ни печатной продукции, за исключением каталога хозяйственных товаров «Lehman’s» и «энциклопедии» по выживанию – журналов «Pioneer Living». Все это сделало Уилла раздражительным, вспыльчивым и похотливым.

Но хуже было то, что Ларри и Салли были слишком добры. Они демонстрировали понимание, заставлявшее Уилла чувствовать себя загнанным в угол, а других приемных детей – выводить проблемность своего поведения на новый уровень. Мальчики, с которыми жил Уилл, Карсон и Бодин, демонстративно портили свою одежду, чтобы Салли покупала им те бренды, которые они хотели (в основном вещи в стиле «милитари» из «Gander Mountain»). Они требовали, чтобы Ларри отвозил их в отделение неотложной помощи, если у них болел живот, только потому, что знали, что по закону Ларри обязан это сделать.

После того, как служба опеки отправила Уилла обратно на Олд-Стоун, он позвонил Бодину спустя четыре долгих дня, которые чувствовал себя еретиком, живя с отцом, рассказывающим клеветническую чушь о его матери прессе и называющим ее «мастером манипуляций» и «человеческим эквивалентом горящего здания».

Уиллу нужна была помощь Бодина. Уиллу нужно было, чтобы Бо со всей силы ударил его в лицо. Уилл фантазировал об этом ударе неделями, пока они, наконец, не встретились в Форсайт-парке и не сделали это. Последствия удара оказались более заметными, чем представлял себе Уилл. Ими стали сочный черный фингал под глазом и страсть к боли. В тот же вечер Уилл отправился домой и сообщил Дугласу, что у того есть неделя, чтобы оплатить ему счет на обучение в круглогодичной школе-интернате на границе с Массачусетсом. В противном случае, заявил Уилл, он расскажет полиции, что фингалом его наградил отец. Он пригрозил, что будет наносить себе травмы целыми днями, если отец не отправит его жить в предгорья Беркшира. Во время драматической конфронтации в одной руке Уилл держал телефон горячей линии службы опеки, в другой – рекламный буклет школы. «Эники-беники ели вареники, – сказал он отцу. – Выбирай». Если бы Дуглас потрудился внимательно просмотреть последний, прежде чем согласиться, он бы увидел глянцевую листву, мальчиков в шортах для лякросса, заснеженные башни, кирпичные арки и весьма привлекательных отпрысков правящей элиты.

Уилл надел новую форму (красный галстук, синий блейзер) на похороны Роуз, и чувствовал, что Вайолет сверлит взглядом его школьный герб. Она преследовала Уилла в течение нескольких недель, посылая ему письма, очень похожие на те, которые отправляла ей «Роуз», пытаясь убедить его перестать злиться на нее за то, что она выдвигает обвинения, живет в доме Имоджин и делает то, что она (цитата) «должна была сделать», чтобы жить «спокойной и продуктивной жизнью». Уилл ни разу не ответил, но ему нравилось, что его преследуют, и он находил некоторое утешение в том, что был не единственным, кто сражался с тишиной и спокойствием. Как и он, Вайолет, похоже, была зависима от семейных разборок и проливания слез. Но, в отличие от Уилла, она не страдала от мелочной ревности и не шантажировала отца, чтобы утолить свою потребность в драме.

Перед началом церемонии Вайолет загнала брата в угол возле угощения в виде съедобных композиций и постаралась заставить его увидеть все те способы, которыми Джозефина вставала между ними.

– Я хочу, чтобы мы попробовали строить отношения напрямую, – сказала Вайолет. – Без мамы, стоящей между нами. Мне хочется думать, что мы можем общаться. Ну, знаешь, только ты и я. Никакого притворства. Никакого сценария. Больше никаких попыток казаться кем-то другим.

В ответ Уилл только ухмыльнулся и спросил, как продвигается ее ксерофагия. Вайолет его не поняла, а Уилл не удостоил ее пояснением (диета из хлеба и воды). Она уничтожила его семью – сожгла, как любой мост, который когда-либо переходила. Да и кто знал, применимо ли еще это слово? Небрежный «боб» делал лицо Вайолет круглее, с хомячьими щеками. Масло, сахар, мука – все веганское.

Единственным вкладом Уилла в панихиду Роуз был выбор стихотворения в ее честь. Он выбрал «В память об актрисе» Виктора Дейли, и продекламировал его со всем блеском, который однажды уже проявил в своем детском моноспектакле по Эдгару По:

Оплакивание Роуз немного походило на оплакивание знаменитости. Уилл был тронут общим горем, сочувствием людей, но он не знал сестру достаточно хорошо, чтобы скорбеть на личном уровне. Роуз была принцессой, а не простой смертной. Для Уилла она была такой привилегированной, такой эффектной и такой старой, что никогда не казалась ему человеком из плоти и крови. С течением лет, превратившись в подростка, Уилл стал воспринимать ее как один из атрибутов старых добрых времен, о которых все любят поговорить. Роуз была похожа на дорогую машину или нулевую ипотеку. Она была символом их статуса: чем-то привлекательным, но нерациональным, чем-то, за что Херсты дорого заплатили.

После панихиды Уилл навестил мать, одетую в оранжевый тюремный комбинезон, и они сплетничали, как стервозные кровопийцы из мыльной оперы. Она посвятила его в последние новости своего развода и позднего романа, а он профессионально сделал ей маникюр (кутикула, базовое покрытие).