Мама, мама - Корен Зайлцкас

Так что Уилл просто-напросто спустил и то, и другое в унитаз, хотя его миллион раз предупреждали, что все, кроме туалетной бумаги, может испортить канализацию. Его мать не стала бы возражать. Уилл был в этом уверен. Скорее всего, она поблагодарит его и даже назовет своим героем.

Но перед сном мама была раздражена. Это была не то чтобы ярость, и она не была направлена на него. Это просто была фоновая, рассеянная злоба, которая временами на нее находила: ее зрачки выглядели расширенными, и, казалось, она не слышала ни единого слова, что говорил ей Уилл. Она обнаружила целую цепочку мелких нарушений, за которые ему выговорила: грязные платки в карманах, корочки за ушами. Когда он попытался расспросить ее о письмах Роуз, она отругала его за то, как он произнес слово «спросить». («Спросить, а не “срасить”! Клянусь, Уилл, еще немного, и у тебя будет возможность “срасить” своей дикцией логопеда!») Поэтому Уилл перестал спрашивать. Она расчесывала его волосы так сильно, что деревянная щетка стучала о его голову, а когда натягивала на него рубашку пижамы, чуть не задушила его в процессе.

Уилл отправился в кровать с глубокой ненавистью к самому себе. Он еще долго лежал без сна после того, как их дом погрузился в тишину, еле слышно упражняясь в дикции, переживая из-за предстоящего экзамена по математике, ненавидя свою слабую, отвратительную сторону – эмоционально зависимого маленького мальчика, запертого внутри его.

Наконец, в какой-то особенно нечестивый ночной час, Уилл сделал то единственное, что помогало ему, когда он себя ощущал вот так. Он бесшумно закрыл дверь своей спальни, прислонился к ней головой, поднялся на цыпочки и просунул обе руки под резинку пижамных штанов.

Порок: разврат, безнравственность; изъян.

Его дыхание было спокойным, руки – безжалостными и отчаянными. Он думал о парнях-скейтерах, о парнях из школы-интерната, о взрослых мужчинах, как доктор Мартин и Мистер Рэз. Он даже представил себе Джека Гринберга, который, дразня его, делал определенные движения руками, которые и навели Уилла на эту мысль. Ему всегда приходилось делать это одним и тем же способом – прислонившись к двери, которая не запиралась, что означало, что его мать могла зайти к нему в любую секунду. Но дело было не только в этом… Стоять, упираясь лбом в дверь, которая служила для него якорем, было единственным положением, которое ощущалось правильным. Уилл впал в тяжелый транс и поклялся, как всегда, что это было в последний раз. Почти достигнув цели, он пообещал себе, что никогда больше не поддастся этому странному ночному ритуалу. А затем настало оно: сильное, праведное содрогание и одна яркая, блаженная секунда, которая очистила его разум. Он не мог думать ни о чем, не говоря уже о том, насколько он неприемлем, насколько плохо приспособлен к жизни в этом мире.

Внутренний покой продлился недолго. Он никогда не был долгим. Уилл вытащил мокрую руку – такого раньше не случалось – и заковылял обратно в постель, чувствуя себя еще более аморальным и противоестественным, чем когда-либо. Сгорая от стыда, он скомкал трусы, спрятал их под кроватью и достал другую пару, уверенный, что предал и Бога, и свою мать.

Когда Уилл проснулся, было еще темно. На подъездной дорожке урчали моторы. Бело-голубые огоньки мигали сквозь его клетчатые занавески. По лестнице стучали шаги, а отец звал его по имени, вынюхивая Уилла, точно хищник.

Уилл сел в кровати и согнул укрытые одеялом с бульдозерами ноги в подобие вигвама. Инстинктивно он начал думать о местах, где мог спрятаться. В шкафу. Под кроватью, рядом с трусами, которые он собирался очистить от слизи утром. На часах со светофором было 4:02. Он не понимал, спит он или нет, и не был ли голос отца ночным кошмаром. Он просто сидел, неподвижный как смерть, застывший от страха и вины. Он не знал, чего именно стоило бояться и что он сделал не так, но, похоже, это были две единственные доступные ему эмоции.

Дверь распахнулась, и внезапно перед ним вырос отец. Он сорвал с Уилла одеяло, похлопал его по груди, рывком поднял с маленького алтаря из подушек, слишком сильно встряхнул его своими большими грубыми руками; его лицо было слишком близко, его дыхание было слишком мясистым и горячим, он задавал Уиллу навязчивые, агрессивные вопросы, вроде «Ты в порядке?». Каждый раз, когда Уилл визжал и отталкивал его, вопросов становилось только больше.

– Мама! – закричал Уилл, вскакивая с кровати. – Мама! Мама! – Уилл побежал по коридору в спальню родителей, зовя ее во все горло.

Дуглас следовал за ним по пятам, опустив руки ему на плечи.

– Уилл, твоя мама здесь? Это очень важно. Поговори со мной.

Каждый раз, когда он поворачивал Уилла лицом к себе, тот отворачивался в другую сторону.

– Отойди от меня! Не прикасайся ко мне! – Уилл понял, что плачет.

По лестнице поднимался полицейский – с квадратными плечами, с затянутой ремнем талией – единственный человек на всем белом свете, который мог спасти его в этот момент.

– Уберите его от меня! – взмолился Уилл.

Он чувствовал себя безутешным и бунтующим, нарушая каждую негласную заповедь семейного свода правил Херстов. Он плакал как ребенок и умолял о помощи. Уилл знал, что то, как он бросился навстречу полицейскому, было постыдным. Это было нехорошо. Это было неприлично, но Уилл был слишком напуган и растерян, чтобы переживать из-за этого. Он молил о помощи. Визжа, он в деталях поведал обо всем, что рассказала ему мать о насилии отца.

– Я хочу к маме! Я хочу к маме! – повторял он офицеру.

И тут Уилл услышал слова, которые, как пуля, ударили его в живот.

– Мы ищем твою маму, приятель. Уверяю тебя, мы ее ищем. Проблема в том, что мы не знаем, где ее искать.

Вайолет Херст

Она пришла в себя от голоса Джозефины.

– Да, – казалось, мать говорит на некотором отдалении. – Как только я поняла, что происходит, я тоже забеспокоилась.

Луна начала дрожать, когда Вайолет попыталась сфокусировать взгляд. Она сделала небольшой глоток почти ледяного ночного воздуха. Ее горло болело так сильно, что она едва могла сглотнуть, а ноги были так слабы, что она едва могла согнуть колени. Вайолет напрягла слух. Шумели несколько двигателей. Другие голоса говорили что-то, чего она не могла разобрать.

Потом раздался слишком громкий голос матери:

– Не знаю, что нашло на моего ребенка. Тайком убежать одной, чтобы встретиться бог знает с кем. [Невнятно] Как будто я ничему ее не учила.

В разговорах за пределами семьи Джозефина всегда говорила заметно громче, чем обычные люди. Только ее внешний вид – жакеты из плетеной ткани, отбеленные зубы, безупречная стрижка, укладка ведущей новостей – создавал некоторую иллюзию ее нормальности. «Голос не лжет», – подумала распластавшаяся в грязи Вайолет. А пронзительный голос ее матери был иллюстрацией к «Серым садам»[14]. Если бы люди закрывали глаза, когда Джозефина говорила, может быть, они бы это услышали: безумие женщины-кошки, подпитываемое садизмом и бездонной эмоциональной зависимостью.