Размышления о богослужении - Георгий Петрович Чистяков

и в самом деле жил в неразделенной Церкви. И, конечно, к нему самому можно отнести то, чту он говорил о своем учителе Александре Мене: «Отец Александр пришел к нам из единой неразделенной Церкви, Церкви Иоанна Златоуста, Василия Великого, Амвросия Медиоланского, блаженного Августина, Григория Двоеслова, Ефрема Сирина, прп. Сергия Радонежского, св. Франциска Ассизского, прп. Серафима Саровского…»

Глубоко укорененный в православии, Георгий Чистяков просто не признавал существенных расхождений, по крайне мере – с Католической Церковью и с древними дохалкидонскими Церквями. Поскольку он был большим знатоком богословия и культуры восточного и западного христианства, ему были хорошо известны различия между православием и католицизмом, как богословские, так и исторические, культурные и психологические; но он не усматривал в них причин для разрыва и настоящего разделения. Его принадлежность Православной Церкви не мешала ему не только видеть всё хорошее, что есть в Католической Церкви, но и уважать и любить ее. Как в связи с этим говорил отец Александр Мень, любовь к собственной матери не обязательно предполагает ненависть к матери соседа…

Из-за своей искренней любви к католицизму отец Георгий переносил немало неприятностей со стороны самых консервативных православных кругов: нападки, подозрения, обвинения, критику. Многие считали его «криптокатоликом». И когда как-то раз один собрат, православный священник, без особых церемоний бросил ему в лицо этот эпитет, желая его обидеть, отец Георгий и вправду обиделся. Он сам мне потом об этом рассказывал. Но обидела его первая часть эпитета: «Но почему же крипто?». Он ведь и не собирался скрывать, что живет в Церкви «единой, святой, соборной и апостольской» – где в слове «соборная» отражен смысл греческого слова καθολικήν: вселенская, не знающая ни разделений, ни расстояний и присутствующая вся целиком каждый раз, когда хлеб и вино становятся Телом и Кровью Господа.

Католический архиепископ Москвы Тадеуш Кондрусевич, бывший на его похоронах, сказал, что смерть отца Георгия – потеря и для Католической Церкви, и дал распоряжение всем священникам своей епархии поминать его за мессой.

Вместе с тем большая приязнь к западной Церкви не могла заставить его слепо восторгаться ею или относиться к ней некритично, закрывая глаза на ее несовершенства и недостатки. Его симпатии не помешали ему заявить, что некоторый провинциализм поместной Католической Церкви в России и ее прозелитические устремления последних пятнадцати лет обманули ожидания многих представителей советской интеллигенции его поколения.

Особенно замечательной и удивительной страницей истории отношений отца Георгия с католицизмом была его личная дружба с Иоанном Павлом II. Он познакомился с Папой через известную журналистку Ирину Иловайскую-Альберти, с которой тесно сотрудничал в газете «Русская мысль» и на экуменическом радио «София». «Молодой» русский православный священник, невероятно образованный, блестяще знающий католицизм, открыто экуменически настроенный, не мог не вызвать симпатию у пожилого польского Папы. Он по-отечески называл космодемьянского батюшку «Ежи» (Георгий по-польски) и хотел его видеть у себя за обедом каждый раз, когда тот приезжал в Рим.

Один друг записал фрагмент рассказа отца Георгия о его встречах с понтификом. «“Я молюсь о тебе, Ежи”, – так меня называет Папа на своем языке, по-польски. Мы читаем вместе Евангелие, по очереди, на разных языках – итальянском, греческом, латинском, французском. Он меня просит читать по-русски и кивает головой, когда узнаёт слово… Я читаю на церковнославянском, он на польском. “Жду тебя, Ежи! Я рад, когда приходишь. Заходи почаще, Ежи”. Так он меня зовет… И молится обо мне по-польски, как о сыне…»

Надеюсь, что когда-нибудь история этих отношений станет достоянием общества. И станет свидетельством взаимного стремления к восстановлению единства на самом высоком уровне, и именно в ту пору, когда официальные отношения между двумя Церквями особенно ухудшились. Пока же нам остается довольствоваться немногими отголосками того, о чем поведал отец Георгий некоторым друзьям.

Это были годы наибольшей напряженности между Московским Патриархатом и Римом: греко-католики на Украине, возрождение и расширение католического присутствия на территории России… На этом фоне дружба между рядовым православным священником и главой Католической Церкви выглядела очень подозрительной и ее следовало держать в секрете. Но, вернувшись из Рима после первого обеда у своего нового друга, отец Георгий пишет Патриарху Алексию. Патриарх ему не отвечает. Но не запрещает ему посещать высокого друга и не предпринимает никаких серьезных мер против своего непредсказуемого и неудобного священнослужителя. История Церкви состоит и из внешне незначительных событий. И еще она состоит из одинаково весомых слов и молчания.

Даже эта дружба, несмотря на масштаб друга, не привела отца Георгия к восторженному ослеплению. Помню его рассказ об их дискуссии по поводу папского авторитета, в которой отец Георгий говорил, что «мы, православные, хотели бы видеть в римском архипастыре лишь примат чести». Дискуссия закончилась категоричным утверждением Папы о данной ему высшей власти и заявлением: «Я не какой-нибудь primus inter pares![50]», – сопровождавшимся ударом по столу уже дрожащего от слабости кулака…

Отец Георгий встречался с понтификом много раз, встречался и в годы, когда уже тяжело больной Папа проходил через страшные испытания. Он присутствовал на последней пасхальной мессе, которую Папа отслужил 27 апреля 2005 года, и был на площади св. Петра в среду Светлой недели, 30 апреля – за три дня до его смерти, когда Иоанн Павел II в последний раз показался народу, ненадолго появившись в окне. Перед ошеломленной толпой и телекамерами всего мира Папа сделал громадное усилие, чтобы заговорить, но так и не смог.

«Le prкtre est un homme а manger» (священник – человек, отданный на съедение), – часто повторял отец Георгий по-французски, цитируя Бернаноса. И было ясно, что с тех пор, как он стал священником, такова была программа его жизни: отдавать себя «на съедение» любому, кто мог в нем нуждаться. Он себя не жалел. Утром – труды на приходе: служение литургии, исповедь. Затем – работа в газете, на радио, в библиотеке. Потом – преподавание или лекции, интервью. По вечерам часто пастырские беседы, молитвенные встречи, другие лекции, курсы катехизации. В редчайшие свободные минуты, бывало, ему приходилось отправляться со Святыми Дарами к больным или разговаривать с людьми, попавшими в трудное положение. Статьи и книги он писал по большей части ночью.

По субботам в детской больнице (крупнейшей в стране) он служил литургию для детей из онкологического отделения или ожидающих пересадки органов. После службы обходил отделения, чтобы принести причастие лежачим: таких причастников могло быть и семьдесят, и восемьдесят. Затем – исповеди, общение с умирающими детьми, беседы с отчаявшимися родителями. За почти пятнадцать лет служения в этой клинике – сначала в