Эти опавшие листья - Олдос Хаксли

Но она вновь и вновь шла на приступ. В ее решимости добиться своего могло даже померещиться нечто великое, если бы все не выглядело столь нелепым. Провидение вновь показывало мне: бездумный образ жизни ужасен и безнадежен, но что именно так, по чисто практическим соображениям, живут везде и почти все за редким исключением. Такой урок усваивал я, однако у меня складывалось впечатление, что провидение использует в своих целях миссис Олдуинкл уж очень немилосердно. Я даже испытывал к этой пожилой леди сострадание. Какая-то скрытая внутри нее иррациональная сила принуждала ее изображать дурочку, принимать странные позы, произносить глупости и корчить странные гримасы. И она ничего не могла с собой поделать. Подчинялась внутренним приказам и старалась выполнить как можно лучше, но это-то и выглядело нелепо. И не просто нелепо, а и страшновато. Миссис Олдуинкл походила на клоуна, жонглирующего черепами.

С несгибаемым упорством она играла достойную сожаления роль, которую ей будто навязали. Каждый день приносила мне цветы. «Мне бы хотелось, чтобы они расцвели в ваших стихах», – произносила она. Я же заверял ее, что единственный запах, от которого мне хочется взяться за перо, это вонь, которая зимним вечером доносится из мясной лавки на Хэрроу-роуд. Но миссис Олдуинкл лишь улыбалась. «Не думайте, что я ничего не понимаю, – говорила она. – Я понимаю все, решительно все». Она склонялась ближе, глаза сияли, облако духов обволакивало меня, в лицо мне она дышала гелиотропом. Я видел морщинки вокруг глаз и небрежно нанесенный слой красной помады на губах. «Вы мне очень понятны», – настойчиво повторяла миссис Олдуинкл.

Да уж, она меня понимала… Однажды ночью (это было в Монтефиасконе, где мы остановились на обратном пути из Рима), я лежал в постели и читал, когда до меня донесся какой-то звук. Я поднял голову и увидел миссис Олдуинкл, тихо закрывавшую за собой дверь. На ней был халат цвета морской волны. Волосы ниспадали двумя густыми прядями по плечам. Когда повернулась, я заметил, что она подкрасила и напудрила лицо тщательнее, чем обычно. В полной тишине миссис Олдуинкл пересекла комнату и присела на край моей кровати. Аура из серой амбры и гелиотропа густо окружала ее.

Я вежливо улыбнулся, закрыл книгу (не забыв, правда, при этом заложить пальцем страницу, на которой остановился) и вопросительно вскинул брови. На лице у меня был написан вопрос: чем обязан?

Как выяснилось, моя хозяйка почувствовала необходимость еще раз заверить меня, до какой степени хорошо она меня понимала.

«Мне невыносимо думать, – сказала миссис Олдуинкл, – что вам приходится терпеть здесь тяжкое бремя одиночества. Оставаться наедине со своей тайной печалью». Но стоило мне попытаться возразить ей, как она подняла руку. «О, не заблуждайтесь! Я проникла под вашу вечную маску. Вы постоянно один со своей тайной печалью…»

«Это не совсем так», – успел лишь вставить я, но миссис Олдуинкл никогда не позволяла перебивать себя.

«Я не могла выносить мысли о вашем ужасном одиночестве, – продолжила она. – И хотела, чтобы вы знали: есть по крайней мере еще один человек, который все понимает».

Она склонилась ко мне с улыбкой, но губы ее дрожали. Глаза мгновенно наполнились слезами, лицо исказила горестная гримаса. Потом, издав легкий стон, миссис Олдуинкл позволила себе повалиться вперед, спрятав лицо где-то у меня в коленях.

«Я люблю вас, я люблю вас», – сдавленно твердила она. Ее тело сотрясалось в рыданиях. Меня это озадачило. Я не мог сообразить, как поступить. Когда охотница отправляется отстреливать фазанов или пожирать мужчин, ей не положено проливать над жертвами слез. Но проблема в данном случае заключалась в том, что пожирательница мужчин видела в роли жертвы себя. Два человеческих существа никогда не могут быть согласны между собой во всем. Согласия о том, что истинно, нет даже среди ученых. Один занимается геометрией, другой способен понимать исключительно анализ. Один не верит ни во что, если это нельзя представить в качестве действующей модели, другой желает изобразить истину в абстрактном виде. Но когда возникает вопрос, кто из двух людей жертва, а кто людоед, лучше оставить его без ответа. Пусть каждый продолжает придерживаться своего мнения. Замечено, что наибольших успехов добивается тот, кто игнорирует точку зрения других и никого не слышит, кроме себя.

«Моя дорогая Лилиан, – произнес я (она настаивала, чтобы я обращался к ней по имени уже на второй день знакомства), – моя дорогая Лилиан…»

Преуспевающий человек, наверное, сказал бы ей нечто грубое, заставил бы миссис Олдуинкл понять, кого из них двоих он считает жертвой, а кого каннибалом. У меня не хватило духа. Миссис Олдуинкл продолжала рыдать.

«Я люблю вас. Не могли бы и вы полюбить меня хотя бы немного? Самую малость? Я стала бы вашей рабыней. Вашей рабыней. Я стала бы вашей рабыней», – повторяла она.

Боже, что она несла! Я слушал ее, ощущая жалость и сочувствие, это безусловно. Но гораздо более сильным чувством, завладевшим мной в тот момент, была неловкость. А она переросла в злость на эту пожилую женщину, поставившую меня в дурацкое и почти безвыходное положение.

– Ничего не получится, – заявил я. – Это невозможно!

Но мои слова лишь вынудили ее в отчаянии снова затянуть свои мольбы.

Даже не представляю, как долго продолжалась бы эта сцена и чем завершилась бы. К счастью, в отеле вдруг началась суматоха. Захлопали двери, раздались громкие голоса, донесся топот вдоль коридора и по лестнице. Удивленная и встревоженная, миссис Олдуинкл встала, приблизилась к двери, приоткрыла ее и выглянула в коридор. Кто-то быстро прошел мимо; она мгновенно закрыла дверь. Вскоре миссис Олдуинкл выскользнула в коридор, оставив меня одного.

Суета была вызвана начавшейся у мисс Элвер предсмертной агонией. Провидение, решив, что я основательно продвинулся в своем образовании, прервало урок. И надо отметить, что для этого оно прибегло к радикальной мере. Любой тщеславный мужчина на моем месте почувствовал бы себя польщенным, что одна женщина стала глубоко несчастной ради того, чтобы он получил примерный жизненный урок, а другая умерла, как король Джон, объевшийся миногами, и лишь с одной целью – прекратить процесс обучения, грозивший зайти слишком далеко. Но тщеславие во мне развито слабо.

С самого начала местный врач не вызвал ни у кого доверия. Одного взгляда было достаточно, чтобы отказаться от его услуг. А когда, стоя около впавшей в кому молодой женщины, он доверительно сообщил, что получил диплом университета Сиены, мистер Кардан принял решение послать за другим медиком.

– Сиена печально известна в этом смысле, – шепотом объяснил он остальным. – Туда стекаются дебилы, которых отвергают учебные заведения Болоньи, Рима или Пизы, чтобы без усилий получить дипломы докторов.

Миссис Олдуинкл, внезапно появившаяся посреди всеобщего замешательства, поспешила громко ужаснуться. Врачи были еще одной ее специальностью; она не сомневалась, что разбирается в них лучше всех. За свою жизнь миссис Олдуинкл, разумеется, перенесла много интереснейших заболеваний – три нервных срыва, удаление аппендицита, подагру и разного рода инфлюэнцы, пневмонии и тому подобное, но все это были аристократические и достойные недуги. Миссис Олдуинкл и хвори четко делила на вульгарные и на джентльменские. Хронические запоры, грыжи, варикоз вен (или, как это называлось у простонародья, «вздутия на ногах») она относила к вульгарным болезням, от которых человек благородный страдать не мог, а если все же страдал, то ему следовало помалкивать. Ее болезни всегда относились к утонченным, а потому и лечение, соответственно, обходилось дорого. И если она чего-то не знала о докторах в Англии, Франции, Швейцарии, Германии, Швеции и даже в Японии, то лишь деталей, каких и знать не стоило. Слова мистера Кардана об университете Сиены произвели на нее сильное впечатление.