Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

костей зловещим заклинанием развело безжалостнее, чем четвертины полена под колуном. Двумя острыми сколами они порвали плоть и вылезли наружу.

Лицо кормчего превратилось в жуткую личину, и даже под ярким кострищным светом он казался бледнее, чем просто белый. Сивый быстро положил руку умирающему на лоб. Тот замер, его отпустила тряска, и даже взгляд немного прояснился.

— Держи руку, босота, держи, не убирай! — Стюжень низко склонился над Чёрным, практически лег ухом ему на рот и замер.

Невесомый вдох развел лёгкие кормщика, выдох успокоил и опустил грудь, и едва старик, отпрянув, кивнул, Сивый рассек сердце «золотого нашего».

— Не сказать, что я узнал о человеке что-то новое, но отчего-то мне кажется, что выберемся мы из этого дерьма не скоро. И не все.

— Ходу, — Сивый вынул меч, отёр лезвие. — Становится жарко, а я, как выяснилось, парень хладнокровный.

Хищное заклинание ещё терзало и рвало тёплое тело, но жизни в нём больше не было. Чёрный судорожно взмахивал руками, трясся, выделывал плясовые коленца, в какое-то мгновение начал строить рожи и показал язык, но когда пошли трещать кости черепа, язык мореход себе перекусил с громким щелчком зубов, ни на миг не перестав дурашливо улыбаться. Последними закрылись глаза, вернее просто перестали быть: надбровные дуги и скулы с глазными яблоками сделали то же, что челюсти с языком — просто с треском сомкнулись и с громким влажным хлюпом раздавили к Злобложьей матери. Это верховный услышал даже сквозь треск пламени на ладье, и старика передёрнуло.

Тиши мыши неслись по земляному пригорку над песчаным берегом, поравнявшись со строем чёрных, даже дышали через раз, лишь бы не услышал вожатый со светочем, только бы не всполошился. Пара лодей за это время отошла, где-то в море висели два одиноких мачтовых огня, ровно светлячки от стаи отбились.

— Все, пришли, — шепнул Безрод и молча обхватил руку старика. — Там прямо дом Косарика.

— Вроде тихо?

— Перевернули дом вверх дном, никого не нашли, да и убыли восвояси.

— И всё равно, босяк, тишком да молчком. На перестрел, как пить, дать чёрных обогнали. А им ещё в пригорок топать.

— Я скоро.

Сивый, ровно тень, мало не по земле выстлался до самого тына. Только бы Тенька не учуял, да шум не поднял. К счастью ветер дует от города. Увидели уже полыхающую ладью на берегу, или на самом деле, как сказал, тот, со светочем, в эту сторону стража и носа не кажет? Может и не кажет, но уж точно не десятый сон сейчас досматривает — вон, только что со двора вышли. Каждый миг жди крика: «Пожар! К Оружию!». Во всяком случае на пристани, как пить дать, снаряжают ладейку для разведки. Осторожно заглянул через порушенную ограду во двор. Как раз уходили последние дозорные, раздосадованные, разозлённые, а кто-то здоровенный и плечистый, с необъятной спиной, в богато сработанном доспехе стоял прямо против светоча и мало без соли не доедал незадачливого стражника за ротозейство. Голос дружинного тяжёлый, ровно кузнечная наковальня, едкий, чисто сок молочая, летал над двором и без ножа стружку снимал с Косарика. Закрой слух, бедолага, не то встанешь поутру кривым не только на бок, но и на слух. Сивый усмехнулся. Знакомый голос, хоть и не видно лица.

—…совсем распустились тут? Я проездом, считай меня здесь быть вообще не должно, но приезжает княжеский сотник и только прилёг — на тебе! Вставай! Ровно не было у меня дня в седле!

— Я только за подмогой отлучился, — оправдывался стражник, вытянувшись, насколько позволяла искалеченная стать. — Мне бы не взять его одному.

— Да уж вижу, курносый, — воевода усмехнулся, и Безрод будто вьяве увидел, как здоровяк смерил кривого презрительным взглядом. — Ты хоть представляешь, кому дал приют?

— Ну… рубцы на лице… сивый волос…

— Это самая опасная тварь на месяцы пути окрест! Я вообще удивлен, почему он не зарезал и не сожрал всех вас! Как ушёл?

— Ушли, — поправил Косарик старательно глядя куда-то в небо.

— Что значит «ушли»?

— Ну… их было двое… Сивый и ещё старик. Высокий такой, здоровенный, весь седой.

— Высокий? Здоровенный? И глядит вот так исподлобья, ровно насквозь пронзает?

Воевода-крикун даже на шаг сдал в изумлении.

— Ага. Ушли морем. Видать, лодку взяли. Следы на берегу нашли.

Здоровяк заходил по двору, что-то бормоча себе под нос, а Косарик с места не смел сойти, так и стоял вытянувшись, правда, одним боком. Получалось вовсе уж смешно — будто глядит в небо, да не прямо перед собой, а куда-то в сторону, вывернув голову.

— Стюжень-то здесь каким боком? — у самого тына пробормотал воевода. — Чтобы этот замшелый правдолюб, да с душегубом…

Безрод беззвучно усмехнулся. Поумнел ты, Коряга, если вопросы начал задавать. А не хочешь поздороваться со старым другом? Вот выскочу из темноты, заключу в объятия, да рявкну в ухо: «Сто лет, сто зим, старина! Как жив-здоров? Как щека? Рубцы на погоду не ноют?» И закрывай потом вдвоем рот Косарику — один челюсть бедолаги с земли поднимет, второй на место вставит, зубок за зубок, ровно замок. И улыбнёмся оба: один рот до ушей растянет, другой криво ухмыльнётся, руки на плечах через шею, братья, не разлей вода.

— Как рассветёт — в погоню. Сторожевую ладью готовить немедля. Я отбуду утром, а пока у посадника стою. Всё ясно?

— Яснее некуда!

Коряга ушёл, Косарик сколько-то времени таращился ему вослед, затылок скрёб. Наконец фыркнул:

— Сам не верит, а ору — на весь город.

— Кто не верит?

Вот стоял ты относительно ровно мгновение назад, кривой бок не в счёт, а теперь выгнут назад, чисто лук в руках стрельца, на лице лежит здоровенная лапа, про которую нутром понимаешь, что если её обладатель даже просто сведёт пальцы, к такой-то матери соберёт в горсть, будто непропечённую глину, челюсть вместе с шеей, бородой, зубами и языком, но узнать в том месиве человеческое лицо будет мудрено.

Косарик только промычал.

— Отпущу, но ты не орёшь. Голову оторву.

Стражник еле заметно кивнул. Это Сивый. Мгновение назад в середине собственного двора был свободен, как птица… ну ладно, как птица с перебитым крылом, а теперь мало в узел не собран, страшный человек держит твою жизнь в жутких руках, и оба мальчишки лишь чудом не безотцовщина. Из тьмы он вышел что ли, так же незаметен и тих?

Безрод отпустил стражника, развернул лицом к себе, и через мгновение Косарик точно знал, о чем спросит шурина-всезнайку, что подвизается при княжеском ворожце приказчиком. «А скажи-ка мне, Клочок, почему так бывает: вот смотришь на человека — сам смотришь, никто тебя за шею не держит, глядеть не заставляет — но ощущение такое, будто мордой по камням возят? Больно, за глаза страшно, моргаешь, голову в плечи втягиваешь…»

— Коса есть?

— Какая коса?

— Обыкновенная. Пахарская. И будет лучше, если она у тебя окажется.

— Зачем?

— Коса. Есть?

И вжжжжж — за мгновение остывает всё: глаза напротив, голос, воздух, земля. Сейчас должен пойти снег. В середине лета снег. Коса. Есть? «Вот скажи, Клочок, почему так бывает…» От этого голоса уши стынут, чисто в море наплавался, а потом нашёл ворожачью дверку, шасть — из лета на мороз выперся, а вода в волосах, в ушах да на одёжке замёрзла, только чудом парок изо рта не вьётся.

— Есть коса, как не быть, — прилетело улыбчивое из темноты дома.

— Ма-а-а, — утробно, с мукой простонал стражник, затряс головой и, сдав назад, перегородил Сивому дорогу,

— Ну что, волчок, вернулся? — она вышла из темени и встала на свет, всё такая же улыбчивая, только глаза темнели тревожными провалами. — Хм, коса… невелика добыча.

— Я того не делал, — Безрод усмехнулся, отвёл взгляд и дал матери Косарика себя хорошенько рассмотреть. Бабы напряжение вокруг замешивают на раз-два, как тесто, ещё чуть — искры на волосах зашипят. Страшно ей чуть сильнее чем донельзя, но улыбается, чисто раненый, который из последних сил древко знамени в землю воткнул, да и висит на нём, чудом не падает. Вот и выходит, кто-то знамя вздёргивает, кто-то на улыбке держится.

— Ну допустим. Коса зачем?

— Не одна коса. Нужно много кос и косарей. Есть?

— Есть, — Косарик недоумённо показал подбородком на сарай.

— Беда пришла, откуда не ждали. Мать, поднимай стражу, да с косами, а мы на берег. Стой тут, я за конём.

Где-то в глубине дома всё это время неостановимо ревмя