Nirvana: Правдивая история - Эверет Тру

Дополнение 2: Стив Тернер

Я: В Сиэтле было что-то провинциальное, не так ли?

– Не то чтобы все тут не доверяют чужакам, просто сюда никто не приезжает, – говорит гитарист «Mudhoney». – Это перевалочный пункт. Я никогда не считал Сиэтл крупным городом. И до сих пор не считаю. Сейчас город как будто вдруг сильно вырос и обрушился, не выдержав собственного веса.

Я: Но где-то в 1991 году определенно наступил момент, когда местные музыканты стали вдруг негодовать…

– …по поводу тех, кто сюда приезжал, – соглашается Тернер. – Да, потому что понаехали совсем другие люди. Местные никогда не думали, что смогут куда-то пробиться. К тому моменту я уже перерос музыку, которую играли мои друзья в своих группах; я даже никогда не любил «Soundgarden» или «Mother Love Bone». Но когда сюда повалил народ и стал одеваться и играть музыку, подражая «Alice In Chains», – их музыку я возненавидел еще больше.

Группа «Mudhoney», – продолжает Тернер, – отреагировала на это альбомом «Every Good Boy Deserves Fudge» [1991 год]: абсолютный минимализм, слабенькие усилители, гаражные клавиши – и куча каверов на панк-рок-песни. Мы хотели напомнить, в первую очередь себе, за что мы вообще любим рок-н-ролл. И, конечно, в эту категорию не входила помпезная гребаная «Jesus Christ Pose» [сингл «Soundgarden»]. Для меня все было кончено в ту минуту, когда произошел первый взрыв, – я уже был сыт всем этим, даже «Mudhoney». Я сказал: «Беру перерыв на год и возвращаюсь в колледж». В 1990 году я говорил, зевая: «Хрен с ним. Хватит».

Второй взрыв прогремел, когда началась эта фигня с «Nevermind» «Nirvana» – тогда все стало совсем хреново, – смеется Стив. – Первый взрыв – это было забавно какое-то время, а потом мне наскучило. У меня никогда даже не было заветной мечты – стать рок-звездой; мечты других людей об этом мне были отвратительны. Пойти в «Off Ramp» или куда-то еще – для меня это конец света. Я ненавижу все это. Ненавижу людей с прическами как у Корнелла [Крис Корнелл, вокалист «Soundgarden»]…

Именно во время записи альбома «Nevermind» Курт Кобейн впервые встретил Кортни Лав.

Взгляд первый: Эверетт Тру

Я помню ту гостиницу.

Откинув занавес, мы очутились в прохладном темном холле – после изнуряющего зноя это был настоящий рай. Спокойно, тихо. Волшебные огоньки мигали на деревьях – как будто на дворе уже Рождество; мягкие, пастельные тона; комнаты на первом этаже; консьерж, который даже не дрогнул, когда мы вошли.

Именно в этом отеле Принц, по слухам, ублажал дамочек в ваннах с лепестками роз. В этом отеле мы лежали в шезлонгах у бассейна, потягивая пиво и разноцветные коктейли, купаясь в лос-анджелесской неге, постоянно звонили в Лондон – просто поржать: «Как там у вас погода? Идет дождь? Что – не очень? Ай-яй-яй, как же так».

И именно в этом отеле я впервые встретил Кортни Лав и ее группу «Hole». Это было в мае 1991 года. У меня до сих пор стоит перед глазами картина, как они идут по кафелю с дальнего конца бассейна к тому месту, где лежали мы в своих английских плавках; как солнечный свет пробивался через смог и освещал взъерошенные волосы Кортни. На фоне других гостей отеля – с загорелыми ногами, в светлых нарядах – количество их одежды и худосочность бросались в глаза. Кортни была в рваных колготках, у барабанщицы Каролин Рю был пирсинг в подбородке – тогда это еще не вошло в такую моду, как сейчас, – а басистка Джилл Эмери выглядела крошечным черноволосым готом. А самым ужасающим из них был скромный гитарист Эрик Эрландсон – длинные тонкие волосы, бледная кожа, тощий, как Торстон Мур, – казалось, солнечного света он не видел несколько лет. Такое скопище фриков не являлось руководству гостиницы и в самых страшных снах. Кортни очень понравилась наша английскость, она постоянно смеялась над нашим акцентом. А может, и над плавками. Эрик отказался пожать мою руку, потому что – как он объяснил – тогда мы станем друзьями. А это неправильно – дружить с журналистом.

То, что «Hole» появилась на этой игровой площадке для элиты, было абсолютно естественным. И в то же время нельзя придумать что-то более неуместное. В «Сансет маркис» даже автоматы с сигаретами прячут в подвал.

Позже мы разговорились.

– Люди делятся на два типа, – объясняла мне Кортни. – На мазохистов и садистов и на идеальных обывателей, у которых нет желания причинять боль или испытывать боль, – и таких людей большинство. Мы с тобой, Эверетт, в меньшинстве. Но мы немного чувствительнее всех этих тупиц, которые счастливы своими хорошими отношениями, хорошей жизнью и которые ничего не хотят. Они не хотят узнать истину и не хотят никого ненавидеть. Они не хотят зла, разложения или чистоты…

И это нормально, – продолжала она. – Я завидую этим людям, этим русским крестьянам, которые живут простой жизнью до ста двадцати лет, питаясь йогуртом. Они ни о чем не волнуются. Но ведь это так круто, – она будто умоляла о помощи, – быть такими, как мы; и лучше всего мне становится, когда я перестаю врать. Я настолько изолгалась, что, когда мне хватает честности быть искренней, я чувствую, что вновь обрела Бога. Я как будто очищаюсь, когда говорю правду – даже если это глубокая эмоциональная ложь.

Кортни никогда не забывала о темной стороне своей души.

– Мужчины боятся меня, но я уже давно не парюсь по этому поводу, – говорила она. – Я их пугаю, потому что меня не учили кокетничать, я не умею быть застенчивой. Я не знаю всех этих уловок и не собираюсь им учиться – потому что есть более важные вещи. Я общаюсь с людьми, у которых достает смелости быть со мной, и не общаюсь с теми, кто не отваживается на это.

Меня всегда ненавидели писаки, люди, которые отвечают на телефонные звонки. А любят меня те, кому эти телефоны принадлежат, те, у кого есть власть: Джулиан Коуп [культовый английский поп-певец], Элвис Костелло, Алекс Кокс [кинорежиссер] и… Эверетт Тру.

Над этой ее фразой я хохотал как сумасшедший.

Мы могли разговаривать бесконечно, страстно и энергично. Мы говорили о чем угодно, мы говорили обо всем – обо всем, что, по мнению Кортни, я хотел услышать. О том, как она заигрывала с динозаврами британского рока, о том, как над ней издевались в школе, о том, чего СМИ ожидают от женщины, о любви, желании и ненависти.

Перед началом разговора Кортни приняла душ и небрежно набросила мой белый фланелевый халат, лежавший в номере. Ноги были босыми, на обнаженных бедрах бросался в глаза цвет ее кожи – белее белого; она смеялась над Джилл – паранойя басистки росла с каждым днем. Кортни выгнала всех из комнаты – мы остались вдвоем, наедине.

30 минут я сдерживался, чтобы не задать девушке прямой вопрос. Я знал, он ей не понравится. Как только она заговорила, моя жизнь пришла в бесконечное движение – пока однажды летом не обрушилась с треском на землю. Но я забегаю вперед.

Привет, Э. Т.

Да, память у меня ни к черту, но я отлично помню, как мы тебе первый раз давали интервью; какой ты был злой и как пытался залезть Кортни в трусы. Помню, как мы с тобой покупали китайскую еду в Сиэтле, в те грустные нереальные дни после смерти Курта. Помню, как снимал на камеру, когда ты выкатывал его в инвалидной коляске в Рединге. Помню, как мы с тобой в Рединге лазали через заборы, чтобы посмотреть на «Elastica». Помню, как ты забрался к нам на сцену в Сент-Луисе и пел какие-то песни. Помню, как мы с тобой вмазывались герычем в «CBGBs». Шучу, конечно. Извини. Помню интервью «Vox» и фотосессию в студии в Олимпии.