Время предательства - Луиз Пенни

– Другие не рожают пятерняшек.

– Значит, им везет.

– Вы не любили девочек?

– Я их не знал. Когда они приезжали домой, там появлялись камеры, няньки, доктор ихний и еще куча всякого народа. Поначалу было забавно, но потом стало… – Он искал подходящее слово. – Merde. И все их жизни превратились в merde.

– А Мари-Ариетт и Исидор тоже так считали?

– Откуда мне знать? Я мальчишкой был. Но я знаю, что Исидор и Мари-Ариетт хорошие, порядочные люди. Пробивались как могли. Мари-Ариетт больше всего в жизни хотела стать матерью, а они ей не позволили. Они забрали у нее девочек. У Исидора. В книге Бернара сказано, что они продали детей правительству. Вранье. Однако люди верили. Вот что ее убило. Мою сестру. Она умерла от стыда.

– А Исидор?

– Он еще больше замкнулся. Улыбаться перестал. Все шептались у него за спиной. Показывали на него пальцем. После ее смерти он далеко от дома не уходил.

– Почему девочки не приезжали к нему, когда стали старше? – спросил Гамаш.

Он уже задавал этот вопрос и получил отпор, но стоило попытаться еще раз.

– Их там не ждали. Чего бы они стали приезжать?

– Но Исидор хотел, чтобы они приехали и ухаживали за ним, – возразил Гамаш.

Пино зашелся от смеха:

– Кто вам такое сказал?

– Священник. Отец Антуан.

– Да откуда ему знать? Исидор больше не хотел видеть девочек. После смерти Мари-Ариетт. Он винил их в том, что она умерла.

– А у вас никакой связи с племянницами не было?

– Я им написал о смерти отца. Они приехали на похороны. Пятнадцать лет назад. С тех пор я их не видел.

– Исидор оставил ферму вам. Не девочкам, – сказал Гамаш.

– Верно. Он не хотел больше иметь с ними ничего общего.

Гамаш вытащил из кармана шапочку и положил на стол. И впервые за все время их общения на лице Пино появилась искренняя улыбка.

– Вы ее узнаете.

Пино взял шапочку:

– Где вы ее нашли?

– Констанс подарила ее подруге на Рождество.

– Странный подарок. Чья-то чужая шапочка.

– Она сказала, что шапочка – ключ к ее дому. Что, по-вашему, она могла иметь в виду?

Пино рассмотрел шапочку, потом положил ее на стол.

– Моя сестра связала шапочки для всех девочек. Я не знаю, кому она принадлежит. Если ее подарила Констанс, наверно, ее и шапочка. Вы так не думаете?

– А почему она назвала шапочку ключом к ее дому?

– Câlice[61], не знаю.

– Эта шапочка не принадлежала Констанс, – сказал Гамаш, постучав пальцем по шапочке.

– Тогда, наверно, кому-то еще из девочек.

– Вы никогда не видели ее на Исидоре?

– Вы, вероятно, ударились о лед сильнее, чем думаете, – ухмыльнулся Пино. – С тех пор уже шестьдесят лет прошло. Я не помню, что я сам носил, а уж что Исидор – и подавно. Запомнил только, что он и зимой и летом носил ковбойки и от них воняло по́том. Есть еще вопросы?

– Как девочки называли мать? – спросил Гамаш, вставая.

– Tabarnac, – выругался Пино. – У вас с головой все в порядке?

– А что?

– Вы начали задавать глупые вопросы. Как девочки называли свою мать?

– И?

– Откуда мне знать? Как все люди называют своих матерей?

Гамаш ждал ответа.

– Мама, конечно, – ответил Андре.

Они и двух шагов не прошли, как Пино остановился:

– Постойте. Вы сказали, что Констанс умерла, но к чему все эти вопросы? Почему вы мне их задаете?

Гамаш все время ждал, когда же Пино додумается до этого вопроса. Старику понадобилось немало времени; впрочем, его ведь отвлекали глупыми вопросами.

– Смерть Констанс не была естественной.

– А как она умерла? – остро взглянул Пино на Гамаша.

– Ее убили. Я работаю в отделе по расследованию убийств.

– Maudit tabarnac, – пробормотал старик.

– Вам не приходит в голову, кто бы мог ее убить? – спросил Гамаш.

Андре Пино задумался, потом покачал головой.

Перед тем как выйти из кухни, Гамаш обратил внимание на обед, ждущий Пино на кухонном столе.

Консервированные макароны в форме буковок алфавита и хот-доги.

На мосту Шамплейна мигали огоньки снегоуборщиков.

В час пик машины ехали бампер к бамперу, и в зеркале заднего вида Гамаш видел громадный снегоуборочный плуг, тоже застрявший в пробке.

Оставалось только ползти вместе со всеми. Рана на лице у Гамаша пульсировала, но он старался не обращать на это внимания. Труднее было не вспоминать о том, как это случилось. Он заставил себя вернуться мыслями к разговору с Андре Пино, единственным живым человеком, знавшим пятерняшек и их родителей. Он создал в представлении Гамаша образ горечи, утраты и крайней нищеты.

Дом Уэлле должен был заполниться орущими детьми. Но вместо этого там остались только Мари-Ариетт и Исидор. И сам дом, где царили недомолвки и легенды. О чуде, дарованном, а потом проданном. О девочках, спасенных от жестокой нищеты и жадных родителей.

Был создан миф. Чтобы продавать билеты и фильмы и еду в столовой «Пятерняшки». Чтобы продавать книги и открытки. Продавать образ Квебека как просвещенной, прогрессивной, богобоязненной, богоугодной страны.

Страны, где Бог ходит среди людей, исполняя желания тех, кто ползет на окровавленных коленях.

Эта мысль всколыхнула что-то в голове у Гамаша, наблюдавшего за тем, как нетерпеливые водители пытаются переезжать из полосы в полосу, полагая, что смогут вырваться немного вперед в этом сплошном потоке. Словно чудо, припасенное для другой полосы, вдруг произойдет и все машины впереди исчезнут.

Гамаш смотрел на дорогу и думал о чудесах и мифах. И о том, как Мирна описывала ему тот момент, когда Констанс впервые призналась ей, что она вовсе не Пино, а одна из пятерняшек Уэлле.

Мирна сказала, что перед ней как будто материализовалась греческая богиня. Гера. А позднее Тереза Брюнель указала, что Гера не просто какая-то богиня, а главная. Могущественная и завистливая.

Мирна возразила, сказав, что назвала первое имя, пришедшее ей в голову. С тем же успехом она могла назвать Афину или Афродиту. Вот только она не сделала этого. Мирна назвала величественную и мстительную Геру.

Гамашу не давал покоя вопрос, хотела ли Констанс рассказать Мирне о том, что с ней сделали. Может быть, ее отец. Или о том, что сделала она или все они с кем-то другим.