Проклятый город. Однажды случится ужасное... - Лоран Ботти

Место оказалось тем же самым — возможно, видеозапись была сделана одновременно с фотографиями. Камера скользила вдоль стены. На несколько мгновений задержалась на статуе полуобнаженной Пресвятой Девы с окровавленным младенцем на руках… Потом переместилась, и Опаль увидела перевернутое распятие и еще одну статую — на сей раз это был дьявол или сатир, с огромным торчащим членом… потом отдалилась, снимая общий план.

Да, то же самое (или очень похожее) место, хотя сейчас в центре высился большой плоский камень, нечто вроде алтаря, а стоящие вокруг люди уже не держались за руки. С глубоким изумлением Опаль заметила рядом с фигурами взрослых другие — детские.

На алтаре лежал ребенок. Казалось, его чем-то одурманили, потому что он лишь слабо подергивался, стараясь освободиться: его руки и ноги были цепями прикованы к алтарю. Опаль догадалась, что ребенок плачет, — фильм шел без звука, но от этого казался еще более жутким.

От небольшой группы людей в балахонах отделилась женская фигура. Камера приблизилась. Возраст женщины нельзя было определить из-за маски, закрывающей лицо. Женщина подошла к алтарю. Губы ее шевелились, она произносила какие-то слова — и эти слова, как догадалась Опаль, повторяли за ней все остальные. Какое-то заклинание. И даже маска не могла скрыть невероятной лихорадочной энергии, светившейся во взгляде этой безумной фурии.

Несколько минут собравшиеся пребывали в молчании, ожидая чего-то со сосредоточенным вниманием. Потом женщина сделала знак кому-то, кого не было видно в кадре. Цепи, удерживающие ребенка, натянулись и поднялись. Маленькое тельце повисло в воздухе, словно кусок мяса, подвешенный за крюк на скотобойне.

«Нет! — мысленно закричала Опаль. — Я не хочу этого видеть!»

Двое мужчин подставили под голову ребенка большую золоченую чашу.

Женщина схватила ребенка за волосы, чтобы не дать ему пошевелиться, — хотя в этом почти не было надобности, поскольку он и без того был уже почти неподвижен. Ее губы шевелились все быстрее. Опаль предположила, что женщина читает молитву на «перевернутой» латыни. Опаль охватило странное ощущение дежавю: как будто она уже была в этом месте… в одном из своих ночных кошмаров. Из тех, что повторялись один или два раза в месяц…

В течение минуты кровь стекала из перерезанной шеи в чашу. Потом женщина взяла чашу и подняла ее высоко над головой, словно предлагая в дар кому-то, кого в помещении не было. Затем из нее отпила. Теперь в кадре было лишь ее лицо. Когда она опустила чашу, ее красные от крови губы зашевелились — она снова произносила какие-то заклинания. Затем женщина резким жестом сорвала маску, обмакнула палец в чашу и кровью начертала у себя на лбу перевернутый крест. Камера еще приблизилась. Опаль в ужасе повторяла про себя: «Я не должна смотреть! Я не должна смотреть! Если я досмотрю до конца, то умру!»

Она взглянула на экран монитора. Перед ней было лицо Мадлен Талько — с окровавленными губами, сатанинским крестом на лбу, бледно-голубыми глазами, лихорадочно блестевшими, словно у одержимой… Опаль узнала ее, потому что однажды, еще в детстве, увидела ее фотографию в газете. Тогда она спросила у матери: «А это, случайно, не та дама, к которой мы ходили в гости?» Мадлен Талько, одно лишь имя которой заставляло домашних умолкать и отводить глаза…

Мадлен Талько передала чашу одному члену своей «паствы», и он следом за ней отпил глоток, сорвал маску и начертил у себя на лбу перевернутый крест. Затем передал чашу дальше.

Опаль зажимала рот обеими руками, сдерживая подступающие рыдания. Она узнала почти всех, и перед ней открылась ужасающая истина, в которой соединилось все: Мадлен Талько, белые тени, собственные кошмары, отъезды родителей «на отдых» и «по делам»… и смерть Кристофа. Все эти разрозненные элементы слились воедино и обрели общий смысл.

На экране монитора появился еще один человек — высокий, отличающийся элегантной, породистой худобой. Опаль узнала его прежде, чем он снял маску. Да, это был ее отец! Волосы у него были более густыми, чем сейчас, и в них еще не серебрилась седина, но глаза были те же, ярко-голубые (фамильная черта Камерленов), и точно так же лихорадочно блестели, как и у остальных, — никогда бы она не могла этого заподозрить в типичном деловом человеке, всегда державшемся с холодной отстраненностью.

Настала очередь рыжеволосой женщины, немного полноватой, — ее матери, какой та была лет двенадцать назад. Опаль совсем не помнила ее в том возрасте и слегка удивилась лишним килограммам — сейчас их не было. Рыжеволосая женщина приблизилась, держа за руку ребенка — мальчика лет пяти, фотография которого с траурной лентой на уголке до сих пор стояла на большом старинном шкафу в холле их дома. Опаль едва могла разглядеть его лицо из-за слез, застилавших ей глаза. Остальные лица тоже стали расплывчатыми — но это было даже к лучшему. Она лишь успела обратить внимание на то, что мальчик не стал пить из чаши, — пусть небольшое, но все же утешение. Его мать — их мать! — лишь начертила ему на лбу крест.

Какой-то шорох за спиной заставил Опаль вскрикнуть. Она резко обернулась.

— Я услышала, как ты стонешь… я подумала, что ты заснула, и тебе приснился кошмар…

Жавотта де Сулак стояла на пороге комнаты, и Опаль поняла, что тетка находилась в комнате уже несколько минут. Ее волосы были заплетены в косицу — видимо, она уже собиралась лечь спать, — бледные вялые руки сложены на груди. Она переводила глаза с племянницы на экран монитора и обратно, и по ее морщинистому лицу со следами пудры, сладковатый запах которой Опаль помнила с детства, сбегали редкие слезинки, терявшиеся в уголках дрожащих губ.

Наконец она прикрыла глаза и произнесла совершенно безжизненным голосом:

— Ну вот… теперь ты знаешь…

На экране тем временем появилось последнее сообщение:

Однажды случится ужасное, и с тех пор уже ничто не будет так, как прежде.

Это было приятно и удивительно — хотя сама по себе постель представлялась Одри совершенно естественным завершением сегодняшнего вечера. Да, это оказалось чудесно и именно так, как она себе представляла: не простое слияние тел почти незнакомых людей, но нежность любовников, встретившихся после долгой разлуки, — на грани вожделения и удовлетворения, терпения и нетерпения. Затем словно огромная волна накрыла их с головой, и она отдалась Николя, как женщина отдается мужчине всей своей жизни. Они наслаждались друг другом с почти животной страстью, грубая энергия которой сначала захватила, а потом опустошила обоих. Когда все кончилось, они долгое время лежали молча, не шевелясь, в блаженном оцепенении, ожидая, пока душа снова вернется в тело, а сознание пробудится.

Одри очнулась первой. Она глубоко вздохнула и, приподнявшись, протянула руку к тумбочке, отыскивая сигареты на ощупь.

— Тебе это не помешает? — спросил она.

В полусумраке комнаты Одри увидела, что Николя улыбается, одновременно потягиваясь, как довольный кот.

— Нет… Пожалуй, с этого дня я даже буду иногда позволять себе сигарету в таких обстоятельствах…