Уважаемый господин М. - Герман Кох

Да, оглядываясь назад – теперь, – я думаю, что она это увидела, ее глаза слегка поменяли цвет, чуть потемнели, как пролитое вино: сначала оно еще блестит, а в следующее мгновение впитывается в ковер.

Вообще-то, я ожидал, что она на меня закричит, что она станет упрекать меня в чем-нибудь: «Что ты тут сидишь? Сделай же что-нибудь!»

Но она не кричала. Она только качала головой. Потом она взяла с низенького столика мобильный телефон, чтобы позвонить в скорую помощь.

Пока не приехала «скорая», мы еще пытались привести вас в чувство. Ваша жена расстегнула верхние пуговицы вашей рубашки и несколько раз слегка шлепнула вас по щекам, но ничего не изменилось. Вы еще дышали, только вы были где-то, откуда вы нас, возможно, еще слышали, но уже не могли вернуться. Может быть, вы ощущали руки жены на своих щеках, но словно руки из другого мира, параллельного мира, где вы были еще так недавно, где смотрели черно-белые фильмы сорокалетней давности.

А потом наступил момент, когда ваша дочка опять стояла в гостиной; я увидел ее раньше, чем ваша жена, – расширенными глазами девочка смотрела на мать, которая трясла вас за плечи, оставшиеся в этом мире.

Второй раз за этот вечер я ничего не делал. Я смотрел. Сначала на вашу дочку, потом на вашу жену и на вас. По правде говоря, мне больше нечего было там делать, продолжал бы я смотреть или ушел – какая разница?

– Мама…

Наконец ваша жена обернулась:

– Катерина!

Она протянула руки к дочери, схватила ее, прижала к себе и приласкала.

– Ничего, ничего не случилось. Папа спит. Папа просто спит.

Тогда ваша дочка освободилась из объятий матери, сделала шаг в сторону и положила ручку вам на лоб.

– Папа спит, – сказала она.

46

«Папа спит». Но этих слов он уже не слышит.

Он еще здесь: он думает – его голова додумывает последние мысли, – но звуки между тем изжиты. Он писатель. Он может описать свои последние мгновения, переход от жизни к смерти – уже не на бумаге, но все еще словами, в последней фразе.

Ему знакомы рассказы тех, кто «вернулся с того света». Эти рассказы в общих чертах сходились: обычно речь шла об «очень ярком, ослепительном свете в конце туннеля», об «освещенных воротах», о «чувстве счастья». Смерть совсем не страшна, хотели уверить нас эти вернувшиеся мнимые покойники, это был пронизанный чувством счастья переход от жизни к новой фазе.

Но эти вернувшиеся мертвецы никогда не были по-настоящему мертвы, это единственное, что связывает их друг с другом, как понимает он теперь. В последние годы он часто – и все чаще – вспоминал родителей. Родителей, которые ждут его, стоя по другую сторону этого «света» и этих «ворот». С распростертыми объятиями. Как на площадке перед школой. Да, словно ребенок после долгого школьного дня, он подбежит к ним, отец поднимет его в воздух, мама расцелует.

Приблизительно такой же долгой и была жизнь: как день, когда ты скучал в школе, бесконечными часами глядя в окно.

Главный выигрыш, как он тоже теперь понимает, – это избавление от страха. Кто умер, тому уже ничего не нужно бояться. В сущности, он боялся всегда; теперь он знает о себе гораздо больше, – не расположен к приключениям, так это называется. Есть два типа писателей. Первые должны повсюду побывать сами, им нужно все пережить, чтобы суметь об этом написать. Писатель первого типа охотится на крупную дичь в Африке, удит акул в Мексиканском заливе, бегает наперегонки с быками в Памплоне и ищет укрытия от артиллерийского обстрела в далекой жаркой стране, где свирепствуют диарея и мерзкие кусачие насекомые, – в стране, куда он ни за что бы не поехал, если бы там не шла полным ходом война. Он должен все испытать, а если он чего-то не испытает, у него не запустится писательский мотор.

Писатель другого типа в основном сидит дома. Если уж он куда-то переезжает, то всего раз или два, не больше. Он заботится о единообразии. О привычном. В ресторане он всегда заказывает одно и то же блюдо. Если он едет в отпуск, то всегда в одну и ту же страну. В одну и ту же гостиницу.

Это как с рассказом. Как с книгой. Что требуется нам от книги? Чтобы кто-то претерпел развитие – чтобы он пришел к пониманию? Но представим, что такого развития и такого понимания в ней нет. Не окажется ли она тогда гораздо ближе к действительности? Людей, которые за свою жизнь претерпевают развитие, можно пересчитать по пальцам одной руки. О понимании вообще умолчим. Нет, действительность состоит в том, что мы всегда остаемся одними и теми же. Мы смотрим фильм в кинотеатре и решаем начать новую жизнь, но уже на следующий день об этом забываем. Мы намереваемся стать любезнее, слушать внимательнее. Мы выдерживаем это полдня. Потом огрызаемся, как и прежде: огрызаться – это как поношенный пиджак, который нам впору.

Он спрашивает себя, как будет с ним – с его собственным рассказом. Он видел, как это происходило с умершими коллегами. Их книги вдруг появлялись в списке бестселлеров. Ненадолго, от силы на пару недель, но все же… Он пытается поставить себя на место тех, кто покупает книгу только что умершего писателя. Этой книги у них, по всей вероятности, еще нет. Возможно, они даже не слышали о таком писателе, а на мысль о покупке их навело только газетное сообщение о его кончине или репортаж о похоронах. Однажды в интервью писатель Н. назвал эту категорию, эту дополнительную категорию читателей гиенами. Стервятниками. Но это неправда. Такие читатели разве что издали услышали завывание гиен, они увидели, как грифы описывают в небе круги, и поняли, что где-то там есть чем поживиться.

Он попытался вообразить, что могло бы произойти. Тогда. Сорок лет назад. Он никогда не писал детективов или триллеров, но всегда охотно их читал. С ними возвращалось какое-то прежнее удовольствие от чтения, беззаботное, жадное, – так он в шестнадцать лет глотал книги, украденные в магазине, не слишком интересуясь, к какому жанру относится та или иная из них. В то время все книги еще были увлекательны, в старомодном значении, которое подразумевает желание узнать, чем все закончится.

Но годам к восемнадцати – это приблизительно совпало с расцветом его собственных писательских амбиций – он был навсегда изгнан из рая простодушного чтения. С того времени книги разделились на литературу и все остальное. Литература отныне была хорошей или плохой. Плохую он читал с зубовным скрежетом, брюзжа и ерзая в своем удобном кресле, действительно приходя в бешенство от претенциозной слабости изложения. Но и в прежнем удовольствии от хороших книг что-то было навсегда отравлено. Когда книга в самом деле была хороша – очень хороша, может быть даже гениальна, шедевр, – он постоянно задавался вопросом, как это сделано, он застревал на каждом абзаце, зачастую – на каждом предложении, и без конца перечитывал тот абзац и то предложение, прежде чем продолжить. Иногда он обезвреживал абзац, перечитывая его столько раз, что от него мало оставалось – как от блюда, вконец вываренного слишком частым разогревом.

Было и другое различие между литературой и прочими книгами. В сущности, то же самое, что и с едой в двух разных ресторанах. Справа – ресторан с мишленовскими звездами, слева – «Бургер Кинг» или «Макдональдс». Речь о том, что не всегда хочется засовывать в рот изысканные закуски, тыкать вилкой в микроскопический кусочек гусиной печенки, одиноко лежащий на пустой тарелке. Иногда ты хочешь просто съесть гамбургер с беконом и плавленым сыром, мягкую, сочащуюся булочку, жир с которой стекает по подбородку, – но это всегда сопровождается чувством вины. Таким всепоглощающим, что каждый раз, заглядывая в «Бургер Кинг», М. пугливо озирался по сторонам, не увидит ли кого-то знакомого. Ага, попался! Как будто входил к проститутке. Дочитав триллер или детектив, он чувствовал то же самое: огромную пустоту. Ну и что? Через несколько часов после тройного воппера с беконом и сыром он снова был голоден, как будто его желудок и мозг полностью вытеснили воспоминание о преступной еде. Детектив был подобен визиту в бордель – украдкой, настоящая же книга снова и снова становилась завоеванием: женщина в баре гостиницы того чужого города, разговор, по большей части состоящий не из слов, а из взглядов, и потом – лифт, уносящий ввысь.