Аквариум (сборник) - Евгений Шкловский

Вот он поставил себе цель – поступить в университет, именно на исторический – и поступил, хотя это было совсем непросто. Он знал, чего хотел, заранее готовился, ходил в кружок при Историческом музее, был знаком с несколькими серьезными учеными, в том числе и теми, кто преподавал в университете, его так и называли в школе – «историк», что ему очень нравилось.

И в аспирантуру он поступил, проработав три года в Археологическом институте и имея почти написанную диссертацию, которой предстояло, как он надеялся, стать научной сенсацией – не столько даже из-за материала, который он насобирал во время многих экспедиций, сколько из-за разрабатываемой им новой методики раскопок и более точного определения времени захоронения.

Конечно, элемент везения в его успехах тоже был – он этого не отрицал. Но не будь перед ним твердо поставленной цели, не проявляй он твердости, даже жесткости (прежде всего по отношению к себе самому), не вкладывай он сил и труда, никакая удачливость ему бы не помогла. Нет, удача приходит именно к таким, как он, волевым и целеустремленным, – в этом он непоколебимо уверен. Хотя, конечно, бывало и по-другому – как, к примеру, с его однокашником и приятелем Леней Федоровым: тот был истинно, от Бога талантлив, стихи в десятом классе сочинял настоящие, в сто раз лучше тех, что печатались в журналах, и литературу знал, как Артем историю. Но вот где-то на переходе из школы в институт (сразу не поступил) у него вдруг забуксовало, что-то он не так стал писать, не то, что нужно, и не стихи вовсе, а какие-то статейки, которые стали ходить в самиздате (зачем это ему?) – и все, сошел с рельс, попивать стал, а потом и вовсе затерялся. Однажды Артем встретил его на улице, еле узнал, настолько тот был не похож на себя, словно постаревший лет на двадцать. Артем было дернулся к нему, но тут же и осекся – уж больно нехорош был вид у Лени, да и не один он был, а еще с двумя какими-то грязноватыми и сомнительными на вид личностями. Так и не подошел, благо Леня то ли не узнал его, то ли просто не заметил, поскольку шел как всегда погруженный в себя. И не потому не подошел, что испугался (не из пугливых), а просто непонятно – зачем? Узнать что и как? Но и без того ясно. И в школе-то нельзя сказать, чтоб особенно корешились, так, общались слегка, слегка же и соперничая: у каждого свое. К тому же Леня дружил с Венсом, туповатым, а главное, хамоватым пацаном, терроризировавшим полшколы – странное такое приятельство. (Хотя, как потом оказалось, вовсе не странное.) Артем же, особенно не сближавшийся ни с кем, этого не понимал. Было, однако, что-то в Федорове, что уже тогда подталкивало его не в ту сторону, сбивало с пути – Артем искренне, хотя и не без оттенка торжества, сожалел. Он и позже перечитывал кое-какие сохранившиеся у него после школы стихи Лени и только лишний раз убеждался – серьезно все, без дураков, вряд ли он ошибался или преувеличивал. Явно же талант в парне, причем какой!

Тем больше в нем самом крепла радость собственной самореализации. Нет, новым Шлиманом он стать не рассчитывал (зачем тешить себя обманчивыми надеждами?), но что имя он себе как ученый сделает, пусть не быстро и не скоро, в этом он был уверен. У него уже было несколько серьезных (заявочных, как он их для себя называл) работ, опубликованных в солидных научных журналах (одном – зарубежном) – и по методике раскопок, и об особенностях древних захоронений в Приазовье и Поволжье. Для кандидатской вполне достаточно. Но у него была цель – сделать кандидатскую так, чтобы она плавно перетекла в докторскую…

Собственно, с утра они с Софьей (уже на «ты» и по имени со вчерашнего вечера, хотя Артем еще не чувствовал себя особенно уверенно) продолжали начатый накануне разговор, в котором участвовал и фотограф Модест Ильич, дядька приятный и умный, хоть и не историк. Выпив изрядно, Артем соскочил на любимую тему – о телеологичности каждой цивилизации, не очень марксистскую, ну да он и не думал об этом (испытывая тайное довольство собственной отвагой). В конце концов, опасайся не опасайся, а что касается Модеста, то у того постоянно проскальзывало что-нибудь крамольное – как будто так и надо.

Софья Артему нравилась. Приятная женщина, хотя, пожалуй, чересчур властная. Но зато без выпендрежа, да и слушать умеет. Была в ней неприхотливость, видимо, воспитанная экспедициями и сродни аскетизму, что Артем умел оценить: без этого человек распускается, сам создает излишние сложности, ставит себя от них в зависимость. Правда, иногда проступала и некоторая грубоватость – в хрипловатом, прокуренном голосе, в жестах, в словах, – скорей всего из-за тех же экспедиций. Привычного Артема это не отталкивало, напротив, тут было что-то свойское, делающее отношения более простыми и свободными. Уже под конец вчерашнего торжества он ее проводил (уже без Модеста) в амбар, где она поселилась (раскладушка, стол, экспедиционный инвентарь), даже посидел на единственном стуле, раздобытом (как и стол) уже здесь, в селе, и все говорил, говорил… Она время от времени ему отвечала, всегда по делу и умно, так что не хотелось прерываться. Артем давно ни с кем так много и откровенно не говорил, в чем и признался: Софья, мне очень приятно с тобой беседовать…

Еще он сказал, даже с некоторой возвышенностью, что ждет от этой экспедиции чего-то особенного, и, помолчав, добавил – именно благодаря ей, – и осторожно коснулся ее пухлой смуглой руки, ощутив загрубевшими кончиками пальцев сухость обветренной кожи.

Она ответила вполне душевно, но еще не совсем так, как, может, хотелось Балицкому (он еще не уяснил твердо, хотелось бы или не хотелось): она тоже рада, что Артем поехал ее помощником, без него ей было бы гораздо трудней, к тому же она много слышала о его успехах в институте и кое-что читала из его работ по методике раскопок…

– Софья, мы же договорились на «ты», – укоризненно сказал Артем и еще раз коснулся. Скорей все-таки хотелось бы… Правда, он еще не уверен был в ней, в Софье, – они пока еще только были коллеги, хотя за один этот вечер продвинулись весьма значительно. Однако интуиция, которой он так гордился, подсказывала, что форсировать события не стоит, это может только помешать и все испортить. Пожалуй, он даже мог бы всерьез увлечься (при взаимности, разумеется, без взаимности не имело смысла), и это, конечно, очень скрасило бы бивуачную жизнь.

НАЧИСТОТУ

Они сидели на кухне, Артем Балицкий и Софья Игнатьевна, просто Софья, но все то приятное и многообещающее, что наметилось вчера и должно было развиваться не по дням, а по часам, в это солнечное, ясное, голубое летнее утро на матушке-реке Волге, неожиданно и неприятно отступило на задний план.

Настроение у Софьи было испорчено. Хотя, по мнению Артема, стоило ли расстраиваться по таким пустякам? Ну, налакались пареньки, бывает. В их возрасте вполне понятно: самоутверждаются.

Нет, она этого не понимала. Одно дело бывшие зэки, бичи, с которыми ей приходилось иметь дело в экспедициях (хотя те обычно пристраивались подработать в геологические партии – там платили и больше, и вообще народ покруче), от них действительно можно ждать всего, чего угодно, закон не закон… А тут вроде приличные ребята – и такое!

Она сама не до конца отдавала себе отчет, что же ее так уязвляло – будто личное оскорбление нанесли (почему-то перед глазами маячило лицо Торопцева, которого она заметила вчера вечером возле палатки, – бледное, на себя непохожее). Действительно, ну дорвались ребятки до свободы, волюшка им в голову ударила, взрослыми себя захотели почувствовать. Артем, вероятно, прав, объясняя так, но ее почему-то не успокаивало, наоборот, еще больше злило.