Хореограф - Татьяна Ставицкая

– Очень непростая, Миша. Эмоциональное выгорание способно привести к когнитивным искажениям.

– А попроще нельзя?

– Если совсем просто, то я бы назвал это искажением, изменением личности. Вот что плохо. Запой в этом смысле – куда лучше.

– Старайся, Сережа. Он же не одноразовая звездуля. Он – гений. Отечество очень обяжешь.

После спектакля Бекетов отыскал Залевского в одной из амстердамских пивнушек. Выбор места для досуга укрепил его в поставленном диагнозе – лекарь знал, что хореограф всегда весьма тщательно подходил к выбору заведений и напитков. Взяв пинту пива, присел к Марину.

– Ну, как гастроль? Не скучно было? – задал из вежливости стандартный вопрос хореограф.

– Да, успех – грандиозный. А что до самих спектаклей, то я еще не переварил. И вообще – мало что понял, честно говоря, – признался Бекетов.

Залевский машинально кивнул, и стало понятно, что пускаться в объяснения и защищать свое детище он не намерен. От длительного сидения в одной позе у него затекла шея, и он принялся старательно разминать ее.

– Труппа – высший класс! Я бы даже затруднился выделить кого-то особо.

Залевский вновь кивнул.

– Послушайте, Марин, как это называется, – бенефис, что ли? Может, стоит дать возможность артистам проявить себя в роли хореографов?

– Конечно можно. Даже при еще живом мэтре.

Бекетов засмеялся и обрадовался. Если не угасло чувство юмора, значит, все еще поправимо! Знать бы только причину. Но Алтухер ничего в этом смысле подсказать ему не мог.

Слух об авторских миниатюрах быстро облетел труппу и вдохновил артистов. Вернувшись в Москву, они погрузились в творческий процесс. У каждого нашлась давно вынашиваемая идея, и вот – счастье! И вдруг обнаружилось, что они говорят совсем на другом языке, не оставляя Марину ни перевода, ни простого подстрочника. Каждый исполнял личное соло. Им не надо было для этого растравливать свои болевые точки: они говорили не о прошлом, а о настоящем – жили здесь и сейчас – или о будущем, были устремлены в него. Он даже заподозрил в их творчестве тайный умысел – что-то доказать ему, в чем-то уличить. Испытал изумление перед непостижимым произволом своих марионеток. И столько в их исполнении и постановке было новизны, силы, уверенности и выверенности, такими они оказались яркими и выразительными в своей собственной хореографии, что Залевскому оставалось только уйти вместе со своим творческим скарбом, тихонько притворив за собой дверь. Потому что это не просто язык, на котором говорят понятные тебе вещи, только нуждающиеся в буквальном переводе. Нет таких словарей. У него совсем другой ассоциативный ряд. Разница между поколениями состоит именно в разном опыте.

Мир прорастает чем-то новым. Новым поколением, набравшим силу. Оно уже не нуждается в прежнем опыте, несмотря на заклинания отживающих свой век. У этих новых другой опыт. Отживающие становятся шелухой, едва выполнив свое физиологическое предназначение.

– Погоди, ты тоже состаришься и облетишь!

В чем мстительная радость такого прорицания? Ему не суждено застать его сбывшимся. Они смелее его, своего учителя. Они не только мощно двигаются, но и ярко воплощают что-то, что уже не распознает его собственный опыт.

Но вдруг оказалось, что он им нужен, что они это делают не для себя, а для него. Для его одобрения. Его птенцы летали. И не было ничего желанней для них, чем его слово, его оценка. Так ли это на самом деле, Залевского не интересовало, но объединенными усилиями Алтухера, Риты и Бекетова он присутствовал на всех репетициях. Бекетов, сидя рядом с Залевским, информировал его о состоянии каждого артиста, выходившего на сцену. Рассказывал, как поработал с ними. Залевский, не подозревавший, что имеет дело со светилом отечественной психиатрии, находил результат обнадеживающим, а работу психолога – эффективной. Но откровенно скучал, как будто все происходящее уже не имело к нему никакого отношения.

В бухгалтерии, запихивая в портмоне свои аккордные премиальные, психиатр поинтересовался у милой кассирши с ямочками на пухлых щечках, на чьи деньги шикуем. И получил не только приоткрывшиеся губки и распахнутые глазки, но и четкий ответ.

Кто-то же должен был знать причину! Почему бы не спонсор? Тем более, что Бекетов был «вхож», а спонсор точно знал, кто есть Бекетов.

– Сергей Геннадьевич, я с ним не общаюсь, – разочаровал он с первой минуты Бекетова. – Бабло даю, а разговаривать с ним – увольте.

– Да это и не важно, – успокоил спонсора доктор. – Меня интересуют причины, предпосылки того состояния, в котором он находится. Помогайте, голубчик! Может, вам хоть что-то известно?

– Да мне все известно. Но говорить об этом не желаю! Я им сыт по уши!

– Анатолий Андреевич, мы не можем его оставить. Неоказание медицинской помощи нуждающемуся карается законом.

– Ладно, тогда считайте, что я испугался кары. Мне, знаете ли, тоже надоело ходить оплеванным! Он же меня ударил, представьте! Прилюдно!

– Вот как? Можно поинтересоваться, за что? Если это имеет отношение к причинам кризиса.

– Имеет, имеет. Я тогда как раз в эту причину и ткнул его носом. Ну и огреб!

Бекетов приготовился слушать. Но спонсор вдруг пошел на попятный.

– Нет, извините. Все-таки это очень личное.

– Анатолий Андреевич, я – не посторонний человек. Не журналист из «желтого» издания. Я – его лечащий врач.

– Да знаю! Но не могу сейчас. Может, позже. Слушайте, вы же – не следователь, чтобы обходные маневры предпринимать. Спросите его самого!

Он меня будет учить, разозлился Бекетов, досадуя о сорвавшейся с крючка рыбине. Что-то тут не так. Чего он распсиховался? О собственном реноме печется? И за что можно ударить спонсора? И при этом не потерять финансирование…

Хореограф ощущал тревогу и даже догадывался о ее причине. Какая-то недосказанность, как не оплаченный счет, беспокоила его. В этот вечерний час он лелеял свое одиночество в компании лэптопа. Конечно же, не удержался, нашел в сети новые видеозаписи мальчишки. Просто так, из праздного интереса. Не стал на сей раз слушать, а решил почитать отзывы на музыкальном ресурсе.

Комментарии молодняка, неожиданно задетого, были смешными и одновременно искренними и точными по ощущениям:

Это умопомрачает!

ОООй, ну прям комбоо

и песня вах

и он сас..

и спел как… бог?

А у меня мандраж уже начался… Как принять… стоя, сидя, лёжа?

И вдруг потрясенное и пылкое:

«Душа – Космос!!! Лети, и тебя примут… только чувствуй».

Кто-то следит за его полетом и летает вместе с ним… Восходит к его «космосу» в своих формулировках.

Конечно, это были не те отзывы, что писались о спектаклях Марина в специальных изданиях людьми, разбиравшимися в балете, – отлично сформулированные, свидетельствующие о высоком профессионализме пишущего. То были комментарии скорее эмоциональные, чем вдумчивые. Ну, что ж, кому-то он показался небожителем, а он, хореограф, знал его другим: до смешного озабоченным своей внешностью, стесняющимся своего щуплого тела. Рассудительным, да – этого не отнять, тонким, глубоким, но одновременно грубым и непредсказуемым. Порой по-детски деспотичным и по-юношески язвительным. Испорченным, как сказала бы матушка. Или это он сам был испорченным? Если умный человек предается порокам, значит, где-то, внутри него, произошел сбой. Сбой настроек. Можно ли винить человека за это? Человек не властен над своими настройками. Настройки – дело божье. Следовательно, и пороки – весьма условны. Тем более, не причиняющие вреда окружающим.