Хореограф - Татьяна Ставицкая

– Сынки! – заголосила вдруг соседка, – спасибо, что поверили мне, старухе, приехали! Такого человека могли потерять!

– Повезло, что дежурный на фамилию среагировал: он у нас успевает телевизор смотреть, – отмахнулся полицейский, – а мы рядом тут были.

– Ну что ж ты так жидко обосрался, Сережа? – заглядывал в глаза психиатру финдиректор.

– Миш, ну кто мог подумать, что у совершенно заторможенного человека будет такая реакция? Следить надо было за его передвижениями.

– И с диагнозом ты промахнулся, если он вел себя так, как описывала соседка. Какое уж тут «эмоциональное выгорание»? Скорее – возгорание!

– Да, ты прав. Что-то тлело. Были вещи, которые не укладывались в клиническую картину. Я счел их индивидуальными проявлениями. Я ведь с творческими людьми не работал еще. В основном, с бизнес-элитой.

– Я все-таки не понимаю: ну подумаешь, лэптопа не нашел…

– Дело же не в машине, а в ее содержимом. Я же не случайно тебя спрашивал о парне. Похоже, это был его фетиш. Любимое зрелище. Он им дорожил, судя по всему. Я бы даже сказал: был зациклен на нем. Он был его болевой точкой. И Залевский, придя домой, его не нашел.

– Так если у человека отнять боль, это же, по логике, хорошо? Не больно? – пытался понять Алтухер.

– Нет тут никакой логики! Понимаешь? Логика – это одно, а психика – другое!

– Сережа, зачем он это сделал? Почему?

– Не знаю. Возможно, хотел оставить метку, зарубку. Хотел физической болью заглушить душевную. Так бывает.

– Слушай, но это же уже серьезный диагноз…Эта, как ее… – Алтухер запнулся, боясь озвучить.

– Молчи! «Же уже, же уже»! Молчи! Мы ничего не знаем про это… Как там у них… у таких.

Парень приехал в больницу на такси, в сопровождении двух девушек. Встрепанный, бледный, но как будто выключенный. Как будто некому было нажать кнопку «Play». Нет, не сын. Но готов. Кровь не подошла. Даже на плазму брать не стали – недобор веса. Зато кровь его пышущих здоровьем подружек сгодилась.

– Черт, даже в этом не подошел… – сказал он девушкам и попросил кого-то из персонала показать ему палату, где лежал Залевский.

Бекетов принес ему халат и повел. Он знал, что Залевский находится в палате интенсивной терапии, и туда никого не пустят. Но ему обязательно надо было переговорить с этим парнем.

– Молодой человек, я лечащий врач господина Залевского. Психиатр.

– Что с ним случилось? Он пытался покончить собой?

– Не думаю. Это был нервный срыв. Он разрезал руку. Ракушкой. Искромсал. Много крови потерял.

– Ракушкой???

– Да, крестообразно. Очень глубоко.

Бекетов не мог понять, что происходит с парнем. Он чувствовал его нарастающую внутреннюю истерику, но видел жесткое лицо. Он даже затруднился бы сейчас определить его возраст.

– Мне нужно знать род ваших отношений. Уж извините. Это важно.

– Зачем? Почему именно наших?

– Дело, видите ли, в том, молодой человек, что весь его компьютер заполнен вашими фотографиями и видеороликами.

Застыл. Губы его разъехались, подбородок дрожал. Он отвернулся и запрокинул лицо, стараясь справиться с собой.

Бекетов занервничал. Черт их знает, этих артистов! А вдруг и этот что-нибудь с собой учудит?

– Дайте что-нибудь! – крикнул он медсестре на посту. – Валерьянку!

Доволок парня до диванчика, силой усадил под пыльный фикус. Сестра поднесла стакан и попыталась напоить его. Зубы выбивали дробь по стеклу, он отпихнул ее руку.

Бекетов всматривался в его лицо, ждал. Мальчишку била дрожь. Он был словно наэлектризован: еще чуть-чуть – и коротнет. Плохо дело. Сел рядом, сам поднес валерьянку и сказал ласково:

– Ну, пожалуйста, давай, одним глотком…

Никак… Господи, вдруг подумал Бекетов, они же – люди тонкие, у них – чувства, а он со своим допросом, со своей психиатрией наперевес, в атаку. Да этому мальчишке сейчас нужна простая человеческая сердечность, поддержка и тепло. Он обнял парня, прижал к себе, забормотал.

– Ну, поплачь. Ничего страшного. Это пройдет. Все проходит.

Он чувствовал, как обмякло тело мальчишки в его руках, как всхлипывал он. Сергей Геннадьевич укачивал его, причитая по-старушечьи: ну что ты, ну что ты…

– Мы просто отдыхали вместе, – сказал парень.

– Ну и хорошо. Хорошо, что отдыхали. А где?

– В Индии.

– Вот и здорово. Здорово же было?

Мальчишка кивнул.

– Мне тоже как-то довелось. Очень здоровая страна… в определенном смысле. И какие между вами были отношения на отдыхе?

– Приятельские. Почти дружеские.

– И все?

– И все.

– А сейчас?

– А сейчас – никаких.

– Вы поссорились?

– Нет. Просто… просто… Я сам плохо понимаю, что произошло.

– Может, расскажешь? Вместе разберемся?

Мальчишка помотал головой: нет, не расскажет.

– Ну и ладно, не буду настаивать. Поехали, я тебя отвезу домой. Все равно к Залевскому сейчас не пустят. Где твои подружки?

Сто лет минуло с прошлой жизни, закончившейся сиреной «Скорой». А может и двести. Марин не считал. Сквозь него текла река, размывая и унося все, что некогда было им, его телом, его мыслями, его временем. Река вечна, а он нет. И скоро от него совсем ничего не останется. Однако на сей раз река отпустила его, вынесла на пологий глинистый берег и отхлынула в свое древнее русло.

Алтухер смотрел, как хореограф поглощает принесенные им домашние пирожки, и радовался, что тот уже не так смертельно бледен, как был еще недавно – от кровопотери, когда на коже проступили невидимые раньше родинки и пятнышки. Врачи боролись с заражением крови, потом все осложнилось воспалением легких. Натерпелся, одним словом. Наболел на целую пухлую книжицу. Как будто не было воли выздоравливать. Он сдал. Как-то вдруг сразу и заметно. Как будто сдался. Сдался?

– Миша, мне нужна одежда.

– Ты сбежать, что ли, собираешься?

– Нет. Меня же голым сюда доставили. Прямо из ванны. Я в этих дурацких халатах из палаты стесняюсь выходить. Завязки сзади, а между ними задница видна. Да и тепло уже. По парку бы прогуляться.

Голубой флизелиновый халат топорщился на Залевском.

– Что тебе принести из одежды? Пижаму?

– Белье, пижаму, джинсы и черный джемпер, – перечислял Залевский. – Носки и туфли не забудь. И шарф.

– Шарф-то зачем?