Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Так ведь и я тут ничего не сделаю, у меня тоже глазу нет.

– Стой, подожди, годишься и ты, потому я тебе все приметыего сообщу, Горсткина-то, я с ним дела уже давно имею. Видишь: ему на бородунадо глядеть; бороденка у него рыженькая, гаденькая, тоненькая. Коли бороденкатрясется, а сам он говорит да сердится – значит ладно, правду говорит, хочетдело делать; а коли бороду гладит левою рукой, а сам посмеивается – ну, значитнадуть хочет, плутует. В глаза ему никогда не гляди, по глазам ничего неразберешь, темна вода, плут, – гляди на бороду. Я тебе к нему записку дам, а тыпокажи. Он Горсткин, только он не Горсткин, а Лягавый, так ты ему не говори,что он Лягавый, обидится. Коли сговоришься с ним и увидишь, что ладно, тотчас иотпиши сюда. Только это и напиши: «Не лжет, дескать». Стой на одиннадцати, однутысячку можешь спустить, больше не спускай. Подумай: восемь и одиннадцать – тритысячи разницы. Эти я три тысячи ровно как нашел, скоро ли покупщика достанешь,а деньги до зарезу нужны. Дашь знать, что серьезно, тогда я сам уж отсюдаслетаю и кончу, как-нибудь урву время. А теперь чего я туда поскачу, если всеэто батька выдумал? Ну, едешь или нет?

– Э, некогда, избавьте.

– Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца вы все, вот что!Чего тебе день али два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция вдва-то дня. Я Алешку послал бы, да ведь что Алешка в этих делах? Я ведьединственно потому, что ты умный человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, аглаз имеешь. Тут только чтобы видеть: всерьез или нет человек говорит. Говорю,гляди на бороду: трясется бороденка – значит всерьез.

– Сами ж вы меня в Чермашню эту проклятую толкаете, а? –вскричал Иван Федорович, злобно усмехнувшись.

Федор Павлович злобы не разглядел или не хотел разглядеть, аусмешку подхватил:

– Значит, едешь, едешь? Сейчас тебе записку настрочу.

– Не знаю, поеду ли, не знаю, дорогой решу.

– Что дорогой, реши сейчас. Голубчик, реши! Сговоришься, напишимне две строчки, вручи батюшке, и он мне мигом твою цидулку пришлет. А затем ине держу тебя, ступай в Венецию. Тебя обратно на Воловью станцию батюшка насвоих доставит…

Старик был просто в восторге, записку настрочил, послали залошадьми, подали закуску, коньяк. Когда старик бывал рад, то всегда начиналэкспансивничать, но на этот раз он как бы сдерживался. Про Дмитрия Федоровича,например, не произнес ни единого словечка. Разлукой же совсем не был тронут.Даже как бы и не находил, о чем говорить; и Иван Федорович это очень заметил:«Надоел же я ему, однако», – подумал он про себя. Только провожая сына уже скрыльца, старик немного как бы заметался, полез было лобызаться. Но ИванФедорович поскорее протянул ему для пожатия руку, видимо отстраняя лобзания.Старик тотчас понял и вмиг осадил себя.

– Ну, с Богом, с Богом! – повторял он с крыльца. – Ведьприедешь еще когда в жизни-то? Ну и приезжай, всегда буду рад. Ну, Христос стобою!

Иван Федорович влез в тарантас.

– Прощай, Иван, очень-то не брани! – крикнул в последний разотец.

Провожать вышли все домашние: Смердяков, Марфа и Григорий.Иван Федорович подарил всем по десяти рублей. Когда уже он уселся в тарантас,Смердяков подскочил поправить ковер.

– Видишь… в Чермашню еду… – как-то вдруг вырвалось у ИванаФедоровича, опять как вчера, так само собою слетело, да еще с каким-то нервнымсмешком. Долго он это вспоминал потом.

– Значит, правду говорят люди, что с умным человеком ипоговорить любопытно, – твердо ответил Смердяков, проникновенно глянув на ИванаФедоровича.

Тарантас тронулся и помчался. В душе путешественника былосмутно, но он жадно глядел кругом на поля, на холмы, на деревья, на стаю гусей,пролетавшую над ним высоко по ясному небу. И вдруг ему стало так хорошо. Онпопробовал заговорить с извозчиком, и его ужасно что-то заинтересовало из того,что ответил ему мужик, но чрез минуту сообразил, что все мимо ушей пролетело ичто он, по правде, и не понял того, что мужик ответил. Он замолчал, хорошо былои так: воздух чистый, свежий, холодноватый, небо ясное. Мелькнули было в умеего образы Алеши и Катерины Ивановны; но он тихо усмехнулся и тихо дунул намилые призраки, и они отлетели: «Будет еще их время», – подумал он. Станциюотмахали быстро, переменили лошадей и помчались на Воловью. «Почему с умнымчеловеком поговорить любопытно, что он этим хотел сказать? – вдруг так изахватило ему дух. – А я зачем доложил ему, что в Чермашню еду?» Доскакали доВоловьей станции. Иван Федорович вышел из тарантаса, и ямщики его обступили.Рядились в Чермашню, двенадцать верст проселком, на вольных. Он велел впрягать.Вошел было в станционный дом, огляделся кругом, взглянул было на смотрительшу ивдруг вышел обратно на крыльцо.

– Не надо в Чермашню. Не опоздаю, братцы, к семи часам нажелезную дорогу?

– Как раз потрафим. Запрягать, что ли?

– Впрягай мигом. Не будет ли кто завтра из вас в городе?

– Как не быть, вот Митрий будет.

– Не можешь ли, Митрий, услугу оказать? Зайди ты к отцумоему, Федору Павловичу Карамазову, и скажи ты ему, что я в Чермашню не поехал.Можешь али нет?

– Почему не зайти, зайдем; Федора Павловича очень давнознаем.

– А вот тебе и на чай, потому он тебе, пожалуй, не даст… –весело засмеялся Иван Федорович.

– А и впрямь не дадут, – засмеялся и Митрий. – Спасибо,сударь, непременно выполним…

В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел вМоскву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было изнего ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместовосторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь,какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь;вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как быочнулся.

– Я подлец! – прошептал он про себя.

А Федор Павлович, проводив сынка, остался очень доволен.Целые два часа чувствовал он себя почти счастливым и попивал коньячок; но вдругв доме произошло одно предосадное и пренеприятное для всех обстоятельство,мигом повергшее Федора Павловича в большое смятение: Смердяков пошел зачем-то впогреб и упал вниз с верхней ступеньки. Хорошо еще, что на дворе случилась в товремя Марфа Игнатьевна и вовремя услышала. Падения она не видела, но затоуслышала крик, крик особенный, странный, но ей уже давно известный, – крикэпилептика, падающего в припадке. Приключился ли с ним припадок в ту минуту,когда он сходил по ступенькам вниз, так что он, конечно, тотчас же и должен былслететь вниз в бесчувствии, или, напротив, уже от падения и от сотрясенияпроизошел у Смердякова, известного эпилептика, его припадок – разобрать нельзябыло, но нашли его уже на дне погреба, в корчах и судорогах, бьющимся и с пенойу рта. Думали сначала, что он наверно сломал себе что-нибудь, руку или ногу, ирасшибся, но, однако, «сберег Господь», как выразилась Марфа Игнатьевна: ничеготакого не случилось, а только трудно было достать его и вынести из погреба насвет Божий. Но попросили у соседей помощи и кое-как это совершили. Находилсяпри всей этой церемонии и сам Федор Павлович, сам помогал, видимо перепуганныйи как бы потерявшийся. Больной, однако, в чувство не входил: припадки хоть ипрекращались на время, но зато возобновлялись опять, и все заключили, чтопроизойдет то же самое, что и в прошлом году, когда он тоже упал нечаянно счердака. Вспомнили, что тогда прикладывали ему к темени льду. Ледок в погребееще нашелся, и Марфа Игнатьевна распорядилась, а Федор Павлович под вечерпослал за доктором Герценштубе, который и прибыл немедленно. Осмотрев больноготщательно (это был самый тщательный и внимательный доктор во всей губернии,пожилой и почтеннейший старичок), он заключил, что припадок чрезвычайный и«может грозить опасностью», что покамест он, Герценштубе, еще не понимаетвсего, но что завтра утром, если не помогут теперешние средства, он решитсяпринять другие. Больного уложили во флигеле, в комнатке рядом с помещениемГригория и Марфы Игнатьевны. Затем Федор Павлович уже весь день претерпеваллишь несчастие за несчастием: обед сготовила Марфа Игнатьевна, и супсравнительно с приготовлением Смердякова вышел «словно помои», а курицаоказалась до того пересушенною, что и прожевать ее не было никакой возможности.Марфа Игнатьевна на горькие, хотя и справедливые, упреки барина возражала, чтокурица и без того была уже очень старая, а что сама она в поварах не училась. Квечеру вышла другая забота: доложили Федору Павловичу, что Григорий, который стретьего дня расхворался, как раз совсем почти слег, отнялась поясница. ФедорПавлович окончил свой чай как можно пораньше и заперся один в доме. Был он встрашном и тревожном ожидании. Дело в том, что как раз в этот вечер ждал онприбытия Грушеньки уже почти наверно; по крайней мере получил он от Смердякова,еще рано поутру, почти заверение, что «они уж несомненно обещали прибыть-с».Сердце неугомонного старичка билось тревожно, он ходил по пустым своим комнатами прислушивался. Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ееДмитрий Федорович, а как она постучится в окно (Смердяков еще третьего дняуверил Федора Павловича, что передал ей где и куда постучаться), то надо былоотпереть двери как можно скорее и отнюдь не задерживать ее ни секунды напраснов сенях, чтобы чего, Боже сохрани, не испугалась и не убежала. Хлопотливо былоФедору Павловичу, но никогда еще сердце его не купалось в более сладкойнадежде: почти ведь наверно можно было сказать, что в этот раз она уженепременно придет!..