Все девочки взрослеют - Дженнифер Уайнер

— Привет, Гарри! — крикнула Кара.

Она пробежала по палате и поцеловала брата. Я удивленно заморгала: откуда только взялась эта жизнерадостная, веселая девочка? Я улыбнулась и поздоровалась, когда Кара представила меня брату и своим родителям. В жизни не видела таких усталых, но бодрящихся людей. Я пристроилась на краешке батареи, стараясь вести себя как можно тише. Возможно, настоящими нас видят лишь родные. Те, кто знает нас дольше всех и любит сильнее всех.

— Приятно познакомиться — Мать Кары попыталась улыбнуться. — Мы столько о вас слышали! Пойду поищу стул.

— Мне и здесь хорошо, — заверила я.

Я выложила апельсины на подоконник. Кто-то привязал к занавескам воздушный шарик с героями «Улицы Сезам». В вазе стоял букет маргариток. Я поменяла воду и распутала нитки воздушных шаров. Затем забралась на подоконник и стала наблюдать, как дети и родители играют при флуоресцентном свете. То и дело входили медсестры, они мерили Гарри температуру или смотрели на экран капельницы.

Я была там, пока солнце не закатилось и мои апельсины не стали самыми яркими предметами в палате.

Я копалась в саду, когда раздался звонок. Было на редкость жаркое воскресное утро. Мы с Питером спали допоздна, затем он ушел в офис закончить бумажную работу. Я провела утро на улице: подрезала розы, удобрила гортензии, пересадила душистый горошек и лилии «Звездочет».

Выходные выдались спокойными. Саманта укатила в Питтсбург на свадьбу брата. Она все-таки смирилась с отсутствием пары.

— В конце концов, что тут страшного? — рассуждала я, помогая Саманте нести сумки к машине.

— Не начинай, а то отвечу.

Я обняла ее и попросила связаться со мной в случае необходимости.

Я стояла на коленях, руки по локоть в грязи, когда зазвонил телефон.

— Джой, сними трубку! — крикнула я в сторону дома.

Нет ответа. Телефон продолжал разрываться. Я вытерла лоб о плечо.

— Джой! — повторила я.

Тишина. Возможно, она в Доме Роналда Макдоналда. Шесть обязательных недель уже закончились, но она все равно туда ходит.

— Чем ты там занимаешься? — как-то поинтересовалась я.

Дочь пожала плечами.

— В основном мою посуду. И разговариваю с теми, кому это нужно.

Я подбежала к столику рядом с газовым грилем, взглянула на определитель номера и взяла трубку. Звонили из больницы Филадельфийского университета, но добавочный номер был незнаком.

— Алло?

— Миссис Крушелевански?

— Да.

— Это доктор Кронин из больницы Филадельфийского университета, — раздался женский молодой голос. — Приезжайте как можно скорее.

Я опустилась на белый плетеный стул рядом с прудом, где плавали золотые рыбки. Подсознательно я ждала этого звонка больше тринадцати лет. Незнакомым, вообще нечеловеческим голосом я уточнила:

— Что-то с дочерью? С Джой Крушелевански? С ней что-то случилось? Она…

— Здесь Питер Крушелевански, — раздраженно прервала меня врач. — В реанимации, мэм, так что поторопитесь.

— О господи, — выдохнула я. — Да, конечно.

Я стояла на коленях на кирпичной дорожке. Как я на ней очутилась? Я повернула голову к двери и позвала дочь. Тишина. Написав записку: «В больнице, позвони на сотовый», я помчалась по Франт-стрит, потом по Ломбард, твердя себе, что это ошибка, какая-то путаница. Питер иногда осматривает пациентов в реанимации. Наверное, он с пациентом. Просто кто-то что-то неправильно передал. Но, поворачивая на Двадцатую улицу, а затем на Уолнат, я уже понимала, что в больницах так не ошибаются. Каждый вдох, каждый шаг по ледяному вестибюлю приближал меня к правде. Врач с голубыми глазами, веснушками и прелестной алебастровой кожей, какую можно сохранить лишь лет до тридцати, если повезет, взяла меня за руку и усадила в кресло у окна.

Сердечнно-сосудистое событие. Раз — и все.

— Значит, он… — Я с трудом сглотнула. Казалось, рот набит ватой, — Питер мертв?

Доктор Кронин погладила меня по колену.

— Мне жаль. Я вам очень сочувствую.

Я видела ее руку на своем колене, видела движения, но ничего не чувствовала. Словно я оставила тело, поднялась к плиточному потолку и наблюдала сверху.

— Событие… Как на вечеринке, — пробормотала я и засмеялась. — И каково было обслуживание?

Врач удивленно посмотрела на меня. Интересно, юная доктор Кронин уже сообщала осиротевшим родственникам о потере любимого человека? Или я у нее первая и теперь она каждый раз будет ожидать такого же эксцентричного поведения?

— Я хочу его видеть, — добавила я.

— Конечно. — Она даже не пыталась скрыть облегчение.

«И каково было обслуживание?» — звучит престранно.

«Я хочу его видеть» — другое дело.

— Медсестры привели вашего мужа в порядок.

— То есть вы пытались…

— Мне очень жаль, — произнесла доктор и повторила то, что уже говорила прежде. Сердечно-сосудистое событие. Раз — и все. Когда Питера привезли в реанимацию, он был уже мертв. Никаких симптомов. Никаких признаков. Никто и представить не мог. Секретарь Питера, Долорес, сообщила, что у него заболел живот и он положил голову на стол. Секретарь подошла предложить воды, алка-зельцер или просто прилечь и увидела, что Питер без сознания. «Раз — и все. Сердечно-сосудистое событие», — повторяла доктор Кронин. Мне хотелось встряхнуть ее и заорать: «Назовите это по-человечески: сердечный приступ!» Ее голос постепенно затухал, как сигнал радиостанции, когда выезжаешь из зоны приема. «Он не… Прекрасный… Все его коллеги…»

Я смотрела с потолка, как мое тело встает и, шатаясь, бредет по коридору. Моя рука отодвинула занавеску, мои ноги по зеленым и белым плиткам подошли к кровати, на которой лежал муж.

Кто-то накрыл его до подбородка белой простыней. Глаза Питера были закрыты, руки сложены на груди поверх простыни. Последняя искра надежды — что случилась ошибка, что отец вернулся в Филадельфию и пал в схватке с сердцем, что это доктор Шапиро, а не доктор Крушелевански, — угасла навсегда. Питер казался спящим, но я наклонилась ближе, и стало ясно, что он вовсе не спит. Его тело, более или менее прежнее, было еще со мной. Но Питер, мой муж в течение одиннадцати лет, любовь моей жизни, исчез.

— О нет, — услышала я. — Нет.

Я обернулась — это была Долорес. Сколько я знала Питера, она неизменно пекла ему печенье в декабре. Долорес стояла у двери и теребила воротник блузки.

— О нет, нет, нет.

— Все нормально. — Я похлопала Долорес по руке и вернулась к кровати.

Я разгладила простыню на груди Питера. Мои руки были грязными; на запястье кровоточила царапина, оставленная шипом. Я наклонилась над мужем, затем опустилась на колени у его постели, как перед розовым кустом.