Жизнь Гюго - Грэм Робб

Чутье Диккенса лежит не столько в его даре воскрешения призраков и в их последующем комическом изгнании, сколько в распознавании опасного запаха секса – единственного благовония, способного отпугнуть смерть. В том году за Аделью Второй ухаживал скульптор Клезенже{699}. Он известен тем, что сделал слепки мадам Сабатье, любовницы Бодлера. Кроме того, Клезенже изваял скульптуру «Вакханка, отдыхающая на виноградных лозах»; возможно, он лепил «Вакханку» по памяти с мадемуазель Гюго.

После смерти старшей дочери Адель Гюго все больше сближалась с Огюстом Вакери и соседом, Теофилем Готье. В теплых, но властных письмах она приглашала «несносного» Готье на местные купальни или ругала его за то, что по вечерам у него остывает шоколад. Упорные слухи приписывали Адели Гюго роман с деверем дочери. Одно из стихотворений Вакери в самом деле похоже на зашифрованное описанием утренних визитов Адели Гюго в его спальню; по слухам, их дружбу поощрял сам Гюго{700}. Он тоже жаждал свежего вливания жизни и стремился одержать нравственную победу над смертью. За это ему потом придется очень дорого заплатить.

С женщиной, которую все называют «мадам Биар», Гюго познакомил общий друг. Скорее всего, знакомство состоялось в 1843 году{701}. Она была известна тем, что стала первой француженкой, посетившей Шпицберген, в 700 милях за Северным полярным кругом. Экспедиция стала добрачным медовым месяцем с художником Огюстом Биаром, «человеком с вялыми прихотями», если верить бодлеровскому «Салону 1846 года»{702}. Огюст был на двадцать лет старше Леони. Хотя он пылко ревновал ее, видимо, обмануть его оказалось нетрудно.

В описаниях Гюго характера Леони Биар почти не видно. Все затопляет волна мощного сексуального желания. Другие писатели считали ее остроумной, храброй, хорошо образованной женщиной; она сама шила платья себе и своей ручной обезьянке Мунисс{703}. Только Флобер пишет о ней без восхищения: «В ней есть что-то от гризетки… возможно, это блюдо не для гурмана»{704}. Правда, Флоберу в то время было всего двадцать три года. Если верить подробным, детальным описаниям мужчин-знатоков, у нее были светлые волосы, которые она распускала, щеки, аппетитные, «как спелые персики», «гибкие ноздри» и пухлые губы. Гюго сравнивал ее глаза с бриллиантами. Обращение «мадам Биар» подразумевает женщину зрелого возраста. На самом деле Леони была всего на четыре года старше Леопольдины. В 1844 году, когда они с Гюго начали тайно встречаться, она была беременна второй дочерью и надеялась получить от Биара право на раздельное проживание.

Леони стала приятным поводом отвлечься и одновременно вызовом. Позже она описывала, как Гюго пытался ее соблазнить; судя по всему, осада была долгой и трудной. Леони постоянно прерывает попытки Гюго расстегнуть на ней платье: сначала она думает о муже, потом о своих детях и в конце концов вспоминает Бога. Наконец, истратив все силы, Гюго вздыхает: «Теперь ты можешь безбоязненно лечь рядом со мной».

Несколько писем Гюго к Леони Биар сохранились лишь потому, что он переписывал собственные страстные послания перед тем, как отнести их на почту. Правда, он всегда добавлял из предосторожности фразу: «Он сказал ей…» – на тот случай, если письма попадут не в те руки. Чтобы добиться необходимой искренности, он перечитывает шесть тысяч писем, полученных им от Жюльетты. Но даже в новом контексте фразы из его писем носят на себе отпечаток характера. В письмах к Леони довольно ярко проступают черты Жюльетты.

Виктор Гюго – Леони Биар: «Я останусь наедине с воспоминаниями о тебе… Я вижу вокруг все восхитительные следы твоего пребывания, расстеленную постель, комнату в беспорядке, табурет, на который ты клала ноги, подушку, которая хранит отпечаток твоей восхитительной головки… Я буду свято чтить очаровательный маленький беспорядок, который ты оставила после себя»{705}.

В те дни нежный фетишизм Жюльетты носил более земное, домашнее свойство, что подчеркивает разницу между двумя романами.

Жюльетта Друэ – Виктору Гюго: «Я допила остатки вина из твоего бокала и доем оставшийся после тебя кусочек куриного крылышка. Я буду есть твоим ножом и пить из твоей ложки. Я целовала пятно, на котором лежала твоя голова. Я поставила твою трость в своей спальне. Я окружаю себя и пропитываюсь всем, что было близко тебе»{706}.

По иронии судьбы, Жюльетта часто жаловалась на свой плохой стиль: «Только в постели я чувствую, что могу состязаться с тем изобилием и богатством твоего языка, которого мне совершенно не хватает, когда я обута и в корсете»{707}. Еще прискорбнее, что Гюго вовлекал в обман Леони: «Вот письмо от той бедной девушки, о которой я тебе рассказывал. Посылаю его тебе вместе со своим ответом… Пожалуйста, отнеси его на почту… Штемпель убедит ее в том, что я уехал за город»{708}.

В воображаемой Гюго Вселенной расстояние между трусостью и смелостью было небольшим: и то и другое подразумевали презрение к обычным правилам поведения. Уловки, с помощью которых создается произведение искусства, можно применить и для того, чтобы удовлетворить какую-либо потребность, в то время как преобладающее отношение к другой половине человечества создавало впечатление нравственной свободы. Однако величественные картины несправедливости в «Отверженных» доказывают, что в глубине его души, словно зарытый клад, прятался стыд. «Благородные духи! – пишет он в одной из редких вставок от первого лица в «Отверженных». – Вы часто дарите нам ваши сердца, а мы берем ваши тела»{709}.

Впрочем, последнюю часть фразы, возможно, следует читать как отголосок хвастливых бесед с друзьями-мужчинами. Потенция великого поэта – вот уже сто лет любимая тема французских критиков. Независимо от того, как к ней относятся – с благоговением или с отвращением, – все сходятся в одном: в постели Гюго отличался от среднего представителя человеческого рода. При этом никто, кроме отпетых женоненавистников, не подвергает сексуальность Жюльетты такому же пристальному анализу. Тем не менее Гюго начал выдумывать всевозможные предлоги – от ее месячных до своего лечения. Он утверждал, что врачи предупреждали его о потенциально опасном действии оргазма. Жюльетта жаловалась, что ее кошка Фую проводила в ее постели больше времени, чем Гюго{710}. Ей не хватало еды, топлива, денег и секса. Она угрожала отрезать его «отросток»{711}. Она расширяла репертуар, обещала пить его «нектар» и пыталась подбодрить «человечка», чтобы тот вел себя как любовник{712}. Но, как показывает внимательное прочтение писем к Леони, человек, живший на три семьи, пустился в гораздо более увлекательное и лакомое приключение.