Любовь плохой женщины - Роуз Шепард

Наоми ничего не ответила. От негодования у нее перехватило горло, она вся покраснела и пару секунд не могла выговорить ни слова. Она хотела сказать, что, конечно, у них все могло получиться. И что не все «нестандартные союзы» были обречены на неудачу. Но действительность говорила сама себя — и тут ей нечего было возразить противной Джеральдин: у них ничего не получилось. Их союз распался.

— Мой племянник, — продолжила Джеральдин, делая акцент на притяжательном местоимении, таким образом заявляя о своих преимущественных правах на Алекса, — очень легко поддается внешнему влиянию.

«Она думает, что я соблазнила его, — догадалась Наоми. — Она искренне считает, что все это случилось из-за меня одной».

— Я бы предпочла… — проговорила Джеральдин, наполняя нетвердой рукой свой стакан (янтарная жидкость нетрезво булькала). — То есть мне кажется, что тебе следовало…

Она предпочла бы, чтобы Наоми сначала позвонила. Ей казалось, что Наоми следовало спросить разрешения перед тем, как свалиться чужим людям на голову. Какой бы нетерпимой ни была обстановка в доме ее отца (а там, кажется, действительно было уныло и неприветливо), все-таки можно было предупредить их хотя бы за пару дней.

Не то чтобы для Наоми не было здесь места или еды. Большой, удобный дом имел три гостевые спальни, и у Горстов всегда был хороший стол. Но вот именно сегодня Наоми здесь были не рады. Вот-вот должен был приехать Дэвид. Он собирался провести здесь выходные. Дэвид был отцом Алекса. Алекс же был… э-э… другом Наоми. И это создаст определенную неловкость.

Джеральдин очень чутко относилась к разного рода неловкостям, она всегда была настороже, выискивая их, а обнаружив, тут же стремилась устранить их, из-за чего малейшее недоразумение в обществе превращала в проблему. Она неизменно уведомляла людей, не осознающих, что у них что-то не в порядке, об их неприятном положении. Сегодня за обедом она будет сидеть во главе стола с видом человека, который что-то знает, но не хочет об этом говорить. А если непроизносимое будет произнесено, Джеральдин тут же громким голосом сменит тему, станет настойчиво предлагать побеги брюссельской капусты, не преминет заметить, что, разумеется, сейчас они не так хороши, как после первых морозов, и, передавая блюдо, наверняка опрокинет свой бокал с вином.

Ее дети обладали особенным талантом заводить ее, хотя каждый делал это по-своему. Люси исключительно по своей неуклюжести непременно умудрялась ляпнуть именно то, что Джеральдин старательно избегала, а безобразник Доминик намеренно танцевал вокруг той или иной запретной темы.

В этот момент он как раз вошел в комнату, трубя в сложенную ладонь, как в фанфару.

— Ой, привет, — заметил он Наоми и поздоровался, разглядывая ее откровенно, задумчиво, вводя ее в смущение. По его виду было понятно, что у него на уме ее роман с Алексом, что он думает о сексе и тому подобном, что он прикидывал, насколько Наоми была привлекательна для него самого, вероятно оценивая ее по шкале от одного до десяти. Потом он спросил: — А как здесь можно получить выпивку?

Его сходство с двоюродным братом (весьма отдаленное, сводящееся лишь к похожести некоторых черт лица, смутно напоминающее о фамильном родстве) причиняло Наоми острую боль. Она рассеянно поднесла бокал с хересом к губам, стукнувшись дрожащими зубами о стекло.

— Доминик, — обратилась к подростку мать с тревогой и угрозой в голосе, — ты ведь не собираешься сесть за стол в таком виде?

— А что, нельзя? — Он оглядел себя: сначала посмотрел на одну руку, потом на другую, окинул взглядом ноги, потом, извернувшись, попытался увидеть спину, словно хотел понять, какое тайное правило нарушил он своим внешним видом. Однако то, что на нем были старые джинсы с дырами на коленях и что выше пояса его голое бронзовое тело прикрывали лишь бусы, свисающие почти до пупка, его бросающаяся в глаза развязность, его падающие на глаза, выцветшие на солнце волосы — все это, вместе взятое, не позволило поверить в искренность этого недоумения. — Ну хорошо, как скажешь, — наконец сказал Доминик добронравнейшим тоном, который сам по себе уже был издевкой.

— Прикройся по крайней мере. — Джеральдин резко села на стул с изогнутой спинкой.

— А можно мне сначала пива?

— Нет, сначала переоденься. Надень рубашку. И позови ко мне Люси. И скажи отцу, чтобы шел в дом. Напомни ему, чтобы он помыл руки. Дэвид приедет с минуты на минуту.

— Ногти проверять будут?

— О-о… — Джеральдин поднесла руку к лицу, сжала пальцами переносицу, надавила на уголки глаз и бессильно вздохнула. — Ты меня утомляешь, — с чувством сказала она сыну, — ты меня крайне утомляешь.

— Извиняюсь, — сказал Доминик. Он вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь. Потом он снова приоткрыл ее, просунул голову в образовавшуюся щель, игриво подмигнул Наоми и исчез.

Мэйбел Флауэрс сидела у окна, сложив руки на коленях, и смотрела на улицу. Бесполезными, праздными стали ее руки. Когда-то они столько всего делали, так были нужны. В их прикосновении была сила, они дарили уверенность, комфорт, восторг. Но это было когда-то. Теперь же они, дрожа, пускались в короткое, опасное путешествие с чашкой чая или крошили кусок сухого фруктового кекса. Они барабанили по ткани ее рубашки, будто выбивая ритм забытой мелодии. По утрам и вечерам они возились с ее молниями, пуговицами и крючками. С отработанной годами слаженностью они намыливали и ополаскивали друг друга, они мыли ее саму. Вот, пожалуй, и все.

Мэйбел склонила голову набок, отчего стало казаться, будто она терпеливо ждет чего-то. Выцветшие глаза, устремленные вдаль, будто высматривали нечто, что вот-вот должно было появиться из-за горизонта. Уголки ее губы поднимались кверху, но это была не улыбка.

— Мне очень жаль, — пыталась утешить ее Джуин. Она опустилась на колени рядом со старой женщиной, прижалась щекой к ее руке, невольно обратив внимание на сложную вязку ее кардигана — на эту совершенно бессмысленную интригу трех изнаночных и двух лицевых. Она сняла с рукава катышек шерсти.

Мэйбел ничего не сказала, только подняла палец. Возможно, она не могла говорить. А может, говорить было нечего?

— По крайней мере, она не страдала, — продолжала Джуин. Но фраза прозвучала банально. Да и кто мог знать, страдала она или нет?

Удар? Это слово применялось в стольких сферах жизни: удар молотом, удар по мячу, удар грома. А иногда это был удар смерти.

Удар, который перенесла Вера Солтер, был именно ударом смерти. Это случилось на прошлой неделе, во вторник вечером; но известно об этом стало только к утру, когда было уже слишком поздно что-либо делать, если ей вообще можно было помочь. Три дня Вера лежала в коме. Мэйбел, не отходившая от постели подруги, наблюдала за тем, как она ускользает в небытие. «Ускользает в небытие» — так выразилась Пегги Саутгейт. А Джуин казалось, что время, испещрившее Веру знаками своего присутствия, в конце концов стерло эти знаки, а вместе с ними и Веру.

Если бы Джуин могла повернуть время назад, она не пошла бы сегодня в Даунсайд. Ей было не по силам встречаться со смертью. Умение миссис Саутгейт справляться с трудными ситуациями, ее деловая энергичность, так впечатлившие Джуин в недавнем прошлом, теперь казались ей равнодушием. В помещениях пахло как обычно: чистящими средствами — полиролью, дезинфектантами и ранним неаппетитным обедом. Вестибюль украшала ваза со старым букетом маргариток грязно-розового цвета. Сотрудники Даунсайда переговаривались громкими голосами, они тормошили и подбадривали обитателей дома, они вели себя очень оживленно — никакой скорби, никаких приглушенных тонов и никаких пустых кроватей (на кровати Веры уже устраивалась новая постоялица).