Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды - Филипп Гуревич

Мусевени не устраивал вариант «косметической демократии», при которой выборы проводятся ради самих выборов по воле «правительств-доноров», поддерживающих слабые или коррумпированные силы в политически ущербных обществах. «Если бы у меня была проблема с сердцем, а я пытался делать вид, что здоров, я бы просто умер», — говорил мне Мусевени. Мы разговаривали о том, как Запад, выиграв «холодную войну» и утратив прежнее простое мерило для различения «плохих и хороших парней» в остальном мире, нашел свою новую политическую религию в пропаганде многопартийных выборов (по крайней мере, в экономически зависимых странах, где не распространен китайский язык). Мусевени описывал эту политику как «не просто вмешательство, но вмешательство, основанное на невежестве и, разумеется, еще и некотором высокомерии». Он говорил: «Кажется, эти люди полагают, что развитые и неразвитые части мира могут управляться одинаково. Это их политическая линия, и я думаю, что это полная чушь — еще мягко говоря. НЕВОЗМОЖНО УПРАВЛЯТЬ РАДИКАЛЬНО РАЗЛИЧНЫМИ ОБЩЕСТВАМИ ОДНИМ И ТЕМ ЖЕ СПОСОБОМ. Да, есть некоторые важнейшие моменты, которые должны быть общими, например: всеобщее голосование, принцип «один человек — один голос», тайна голосования, свободная пресса, разделение властей. Это должны быть общие факторы, но отнюдь не в одинаковой форме. Форма должна соответствовать ситуации».

* * *

И Мусевени, и Кагаме раздражало то, что многие рассматривали возглавляемое РПФ руандийское правительство как марионеточный режим Уганды и что Кабилу, в свою очередь, заклеймили как пешку «руандийско-угандийского» империализма. «Они сами были марионетками французов, — говорил Мусевени о своих руандийских и конголезских критиках, — поэтому думают, что все остальные ищут себе либо марионеток, либо кукловодов». Он считал, что другие страны в регионе должны брать с Уганды пример. «Когда Мартин Лютер опубликовал свою критику папистов, ее распространяли, потому что она вызывала отклик в самых разных местах, — говорил он. — И когда произошла Французская революция, в европейских странах уже имелись местные республиканские элементы. И когда в Уганде происходили перемены против диктатуры Иди Амина — да, людей влекло к этим идеям».

То, что Мусевени счел нужным говорить о себе, привлекая в качестве сравнения раннюю современную европейскую историю, свидетельствовало о его решительном оптимизме. Он знал, что великие демократии возникали из политического беспорядка, и понимал, что случалось это не быстро, без особого изящества, не без спотыканий, откатов и мучительных противоречий в процессе становления. Я нередко слышал, как люди, даже восхищавшиеся Мусевени, говорили, что он, увы, не является демократом джефферсоновского типа. ОДНАКО ТРАДИЦИИ И ОСОБЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, КОТОРЫЕ ПОРОДИЛИ ДЖЕФФЕРСОНА, ВРЯД ЛИ МОЖНО БЫЛО СНОВА НАЙТИ В СЕГОДНЯШНЕЙ АФРИКЕ. Кроме того, сомнительно, что люди, столь жаждавшие появления нового человека такого плана, оказались бы готовы примириться с тем фактом, что наличие свободного времени, необходимого для такой же плодотворной и обильной писательской и мыслительной деятельности, как у Джефферсона, в значительной степени обеспечивалось беззастенчивым рабовладением.

И все же, помимо историй о Лютере и Французской революции, Мусевени, несомненно, читал и об Американской революции, совершение которой потребовало сперва восьми лет вооруженной борьбы, затем еще четырех — чтобы добиться ратификации конституции и еще двух на подготовку первых выборов, — в общей сложности 14 лет после того, как Декларация независимости, с «должным уважением к мнению человечества», провозгласила не только причины антиколониальной борьбы, но и божественную и общечеловеческую легитимность развязывания такой борьбы посредством силы оружия. Эта история была Мусевени по вкусу: генерал-янки, который привел революционную армию к победе, дважды выиграл первые президентские выборы в Америке.

Мусевени стал избранным президентом в 1996 г., через 10 лет после взятия власти, и мог бы баллотироваться на еще один пятилетний срок в 2001 г. Но до тех пор, пока Уганда не изжила беспрепятственный переход власти к избранному наследнику, нельзя было сказать, что «непартийная демократия» прошла окончательное тестирование своих институтов. А тем временем почти все зависело от доброй воли и способностей лидера, а, как уверил меня Мусевени, отнюдь не от желаний международного сообщества. Евро-американских архитекторов прежнего постколониального порядка встретят с радостью, если они захотят работать с Африкой, говорил он, но на африканских условиях — как инвесторов совместных предприятий, обладающих и капиталом, и техническими знаниями.

— На самом деле, я не думаю, что европейцы способны снова навязывать нам свою волю. Не думаю, что Америка или кто иной снова будет править Африкой, — сказал он. — Они могут вызвать дестабилизацию, но не смогут повернуть ситуацию вспять, если местные силы будут организованы. Благодаря уже самой силе Африки мы будем независимы от всякой иностранной манипуляции.

* * *

Через пару недель после отстранения Мобуту от власти Билл Ричардсон, посол США в ООН, вылетел в Конго на встречу с президентом Кабилой. Его присутствие, сказал мне посол, отражало «возобновленный интерес США в Африке», вызванный осознанием, что страны, образовавшие альянс, стоящий за Альянсом Кабилы, «благодаря общему опыту» составили «региональный стратегический и экономический силовой блок», к которому «необходимо подходить серьезно». Ричардсон говорил о привлекательности рыночной экономики, о «значительных улучшениях» в социальных и политических условиях и выражал восхищение Кагамой и Мусевени.

Однако Ричардсон приехал в Конго не только предлагать американскую помощь, но и пригрозить отказом в ней. Начиная с середины войны международные гуманитарные деятели, активисты-правозащитники и журналисты в Восточном и Северном Конго сообщали, что руандийских хуту, которые бежали в джунгли после крушения ооновских приграничных лагерей, убивают солдаты Кабилы, как поодиночке, так и массово. ООН хотела послать свою команду для расследования нарушений прав человека, а Кабила решительно этому препятствовал. Намек Ричардсона был ясен: впустйте следователей — или столкнетесь с международной изоляцией и можете забыть об иностранной помощи, в которой отчаянно нуждаетесь.

Люди Кабилы испытывали понятное раздражение в связи с вопросом о массовых убийствах. С одной стороны, они отрицали обвинения; с другой — настаивали, что любые убийства хуту следует рассматривать в нужном контексте. Огромное число руандийцев из лагерей, которые оставались в Конго, были не только беглыми génocidaires, но и бойцами Мобуту, состоявшими на действительной службе. Даже на поле боя эти бойцы продолжали окружать себя своими родственниками и сторонниками: женщинами, детьми и стариками, которых использовали как человеческий щит и поэтому страдали. Более того, боевики «Власти хуту» сами, по сообщениям, совершали массовые убийства конголезских крестьян и своих собственных спутников, отступая на запад. (Я видел последствия такой массовой бойни в лагере Мугунга во время репатриации в ноябре 1996 г.: два десятка женщин, девочек и младенцев, изрубленных до смерти и оставленных гнить посреди лагеря, «потому что они пришли из другого лагеря в поисках пищи», по словам одного из жителей Мугунги, который, похоже, считал такие убийства ничем не примечательным событием.)