Жизнь спустя - Юлия Добровольская

Под напором текущих событий я похерила на этом месте страницу текста с ламентациями по поводу собственной бездарности – как я не сумела обеспечить себе старость и вынуждена принимать ежемесячную денежную помощь от скинувшихся друзей и благодарных учеников, чтобы было чем заплатить badante-помощнице, без коей обходиться невмочь. А события, точнее, событие заключается в том, что Президиум Совета министров Италии присудил мне пенсию Баккелли, 24.000 евро в год.

…Стоп. Распахнулась дверь, идут мои дорогие навещатели. Но кто этот незнакомый человек, что беседует с моим нежным другом и душеприказчиком Филиппо Гаджини? Рослый, ладный, между пятьюдесятью и шестьюдесятью…

Преподнося цветы и швейцарский шоколадный набор, он извиняется:

– Простите, ради Бога, что я так… нахрапом… Вместо того, чтобы дождаться, когда вас выпишут…

– Да кто вы такой? – спрашиваю.

– Меня зовут Рино Трингале, по профессии я инженер-информатик, живу в Швейцарии. Но в данном случае важно другое. Я, шашист, только вчера во Флоренции, на встрече «Друзей Леонардо Шаши», узнал, что в Милане давно живёт и работает переводчица Шаши на русский язык Юлия Добровольская. Я схватился за голову, – то есть как, в Милане, у меня под боком, ни больше ни меньше, как переводчица Шаши… И я кинулся вас искать. Телефон мне дал профессор Иццо… Вы с ним знакомы, вы подарили ему «День совы» и «Египетскую хартию» в своём переводе.

– Помню, помню. Как он поживает, профессор Иццо? И в каком смысле вы «шашист»?

– Сейчас объясню… Леонардо Шаша – итальянский писатель европейского масштаба, Шаша – человек, гражданин, эталон либеральной мысли – сопутствует мне всю жизнь, наставляет, вдохновляет. Его «сицилийскость» мне дорога не только потому, что я сам сицилиец…

– Часом не пишете ли и вы?

– Пишу.

– Прозу?

– Не совсем. Моя книга называется «Восстание» (по-итальянски Rivolta), она об Октябрьской революции, на мой взгляд, самом великом событии современности. («Увы, – вздохнула я про себя, – очередной коммуняцкий бред о светлом будущем человечества»). Вы со мной согласны?

– Насчёт того, что самое великое, – да, но только со знаком минус. Великая ленинская утопия стоила целого моря крови и при каждой попытке осуществить её до конца рождала рабство и нищету.

Мой собеседник забеспокоился:

– Нет, нет, у меня своё видение русских событий 1917 года, основанное на тысячах прочитанных страниц и на долгих беседах с замечательными русскими друзьями. Если вы разрешите, я дам вам почитать…

На другой день «Ривольта» лежала у меня на тумбочке. Я честно пыталась читать, попутно даже исправляла ошибки в транскрипции русских имён, но неподходящий антураж и, прямо скажем, предубеждённость застопорили.

Через неделю меня выписали и наши встречи с Рино передислоцировались на Корсо ди Порта Романа, 51. С ним было нескучно. Вот только чего я не могла взять в толк, так это как он, деловой человек, успешный предприниматель, владелец двух предприятий, может тратить кучу времени на писательство. Невероятно, но факт. Факт, признаться, в моём духе.

– А что говорят о вашем хобби жена, коллеги? – любопытствовала я.

– Жена хвалит, коллеги завидуют. (Жена у него преподаватель французского, дети – сын и дочь – студенты).

Вскоре он спросил:

– Можно я поступлю, как Мила Нортман, – попрошусь к вам в друзья? (Значит, прочитал мой «Постскриптум»).

И мы перешли на ты.

Однажды Рино явился с большим чемоданом, чемодан был полон ароматических трав, которые он накосил с утра перед своим домом. Миляга.

В этом же июне у меня стряслась очередная старческая беда: я ослепла на левый глаз, – maculopatia, пятно на сетчатке. Правый ещё видит, но не настолько, чтобы читать. Господи, как же теперь жить?!

Вспомнила слова Рино: “Если тебе понадобится помощь, дай знать; всё, что в моих силах, я сделаю”. И я попросила его помочь мне задействовать правый глаз. (Мой окулист отказался).

Он, не откладывая, взял дело в свои руки. Посадил меня в машину и отвёз сначала в Брианцу, потом к себе, в Швейцарию. Брианцольский оптик, – видно, тоже “eccellenza”, – сумел сделать то, чего в Милане не могли: правое очко. Теперь, плюс лупа, я могу читать текст столбиком; например, газету, и, благодаря Людочке Хаустовой, подарившей мне её, – электронную book аршинными буквами.

Быстро и ловко (технарь!) Рино решил и другую почему-то неразрешимую в Милане задачу: отключил, заклеив тонким пластиком, левое, теперь только мешавшее очко.

Услышав, как Бьянка Балестра выкраивает время, чтобы почитать мне вслух, Рино вызвался:

– Я тоже могу.

Он приезжал, для простоты, на поезде. Начаёвничавшись и наговорившись, мы садились рядком прорабатывать «Ривольту».

У меня вызвала сомнение сцена с обнажённой красавицей-революционеркой, которая, стоя во весь рост на мчавшейся по ухабам телеге, пламенно агитировала за “мирную” революцию без кровопролития.

В ответ на эти мои сомнения Рино напомнил о двух русских девицах (о них писали все газеты), которые выступили topless против Путина в московском Храме Христа Спасителя.

– Явление того же порядка, не правда ли? – стоял на своём Рино.

В пользу сцены с обнажённой революционеркой-пацифисткой у Рино имелся также тот довод, что она, эта сцена, основана на подлинном событии, описанном ему его сибирской приятельницей Юлией, на которую, кстати сказать, он не может нахвалиться, так она умна, учёна и обаятельна. Так вот, женский персонаж «Ривольты» – это прабабушка Юлии, народоволка голубых кровей.

Итальянская любовь к России, как и русская к Италии, общеизвестны, а Рино любит Россию всерьёз, переживает страстно за её злополучную революцию, которая, как он хорошо знает, была большевистским государственным переворотом, и одержим желанием поделиться своим переживанием с читателем. Есть в этом его порыве что-то наивное, детское. Хотя, не скрою, мне сродни такие люди, способные отчаянно, «по-диссидентски» принимать к сердцу общую беду.

Он мне как-то признался:

– Меня так и подмывает поехать в Рим, стать перед Квириналом на коврик с отчётливой цитатой из Шаши, – дескать, вот, из какой я партии, – и во весь голос выдать им всё, что я о них думаю, о их продажности, бездарности, никчемности. Пусть бы меня услышали не больше, чем три десятка случайных свидетелей-прохожих, но я бы, честное слово, отвёл душу!

Таня

В конце 90-х у меня оставался только один университет – Католический – и, под занавес, Государственный, оба в Милане. В последней в моей жизни аудитории сидело сорок студентов. Мне было тогда 86 лет.