Самая долгая ночь - Грег Кайзер

Это решило одну проблему, но создало другую. Они сядут в поезд, так что им не нужно искать способы, как в него проникнуть, но Схаап и Рашель, похоже, пребывали в растерянности. Как им теперь найти свою Вресье?

Часы ожидания, казалось, тянулись бесконечно, долгие и унизительные. Маус за всю свою жизнь не провел ни одной ночи под открытым небом, впрочем, — он был почти уверен, — и другие тоже. Старик, который разговаривал сам с собой, кашлял так громко, что Маус подумал, что он сейчас отдаст концы прямо здесь, под дождем, но нет, обошлось. Юная пара из их купе сидела неподалеку. Молодой муж отдал жене свою широкополую шляпу — ее собственная фетровая шляпка с мокрым, обвисшим пером, не спасала от проливного дождя. Рядом с ними, присев на корточки, расположилась тощая мамаша и маленькая темноволосая девчушка, обеих он заметил еще стоя в переулке. Мать прикрывала девочку полой пальто.

— Река, — позвал ее Маус и слегка встряхнул, чтобы разбудить. — Пора.

Она отвалилась от него и стерла с лица воду.

Маус посмотрел на ближайшего охранника — тот стоял в десяти ярдах от них в наглухо застегнутом плаще. До другого было еще ярдов двадцать. В темноте Маус мог различить лишь его силуэт. Оставалось только надеяться, что он повернулся к ним спиной.

Маус неуклюже поднялся и направился к охраннику-еврею. Река и Рашель шли позади него, Схаап и Каген прикрывали их со спины, на тот случай, если дела примут опасный оборот. По словам Реки, большинство охранников OD — это немецкие евреи, оставшиеся здесь еще с тех времен, когда Вестерборк был лагерем для беженцев, и здесь обитали те, кому посчастливилось бежать из рейха. Маус очень на это надеялся.

— Ich mochte um einen Gefallen bitten,[22]— произнес он по-немецки. Охранник повернул голову. Впрочем, было слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица.

— Что вам надо? — ответил он по-немецки. Голос его звучал устало, как будто здесь, в лагере, его спрашивали об одолжении как минимум тысячу раз.

Маус достал из кармана пять из своих последних десяти сигарет и, накрыв ладонью, чтобы на них не попал дождь, медленно поднял руку. Охранник не был вооружен, если не считать деревянной дубинки длиной примерно в половину бейсбольной биты. Маус поднес руку с сигаретами охраннику почти под самый нос — чтобы тот мог уловить их запах.

— Пять сигарет. Отборный табак, — произнес он.

— Что вам надо? — повторил вопрос охранник, однако потянул носом воздух.

— Мои знакомые, две девушки, — сказал Маус, — хотели бы пройти в лагерь. Им хочется повидаться с кем-то из знакомых, прежде чем их снова посадят в поезд.

— Покидать платформу запрещено, — ответил немецкий еврей.

— Но ведь они вернутся.

— Я уже это слышал.

— Мы остаемся, — сказал Маус и повернулся, чтобы указать на Кагена и Схаапа. Было решено, что их шансы на успех существенно возрастут, если с платформы уйдут только двое, и Река — правда, она отказалась объяснить причину — сказала, что пойдет с Рашель. Впрочем, так оно и вправду разумнее: охранники вряд ли заподозрят девушек в коварных замыслах.

— Все должны оставаться на платформе.

Маус дотронулся до руки охранника — той своей рукой, в которой держал сигареты.

— Возьми, здесь пять. Потом получишь еще.

Еврей-охранник ничего не сказал, затем посмотрел направо, где стоял его товарищ.

— И что дальше? — спросил он, вновь поворачиваясь к Маусу.

Леонард задумался. Мокрый плащ давил ему на плечи, но не только из-за дождя или пришитой к нему желтой звезды.

— Деньги, английские фунты, — вспомнив слова Реки о том, чему равен один английский фунт, Маус быстро произвел в уме подсчет. — Или тысяча гульденов.

Еврей-охранник взял у него сигареты и сунул себе в карман. Маус отдал ему свои последние пять штук и отступил назад, в темноту, за Кагена и Схаапа.

— Что ты задумал, гангстер? — спросил его Каген. — Не получилось?

Маус испугался, как бы Каген не потянулся за своим «веблеем». Ведь стоит открыть стрельбу, и тогда всем крышка, еще до того, как кто-то успеет добежать до ворот или забора с колючей проволокой. Это должно быть понятно любому.

— Хочу помочь им попасть в лагерь, — Маус потянулся за плащом. Подкладка была уже надорвана в том месте, когда доставал двадцатифунтовую банкноту, которую сунул в рот мертвой Аннье. Он нащупал пять купюр, однако подумал и вытащил десять. Какая разница, сколько он кому даст? Шанс вновь когда-нибудь лечь спать в своей постели в Бруклине казался в этот момент ничтожно малым, что им можно было вообще пренебречь.

Он сунул десять бумажек в руку охраннику.

— Двести английских фунтов за мою просьбу. Это две тысячи гульденов. Еще две тысячи, когда ты пустишь их назад на платформу.

— Может, ты мне сразу все отдашь? — спросил охранник. Похоже, он вошел во вкус.

Маус наклонился, пока его лицо не оказалось в считанных дюймах от лица еврея.

— Вряд ли тебе это захочется.

По-немецки это звучало еще лучше.

— Das machst du besser nicht.

Неудивительно, что евреи всякий раз вздрагивали, стоило немцам что-то выкрикнуть.

То ли с этим жидом никто так до этого не разговаривал, то ли он был напуган не меньше, чем все остальные евреи, и его плащ и повязка служили ему не слишком надежной защитой, но он кивнул. Река и Рашель пристально посмотрели на него, всего миг, чтобы кивнуть и сказать спасибо, после чего растворились в темноте ночи.

— Давид, — сказала Река, обращаясь к спине мужчины с коротко стриженными каштановыми волосами. Она знала, что это он, еще до того, как человек обернулся. И все-таки, сердце от страха сжалось в груди.

Мужчина поднял глаза от верстака. В тусклом свете электромастерской его дыхание прозвучало подобно раскату грома. В первые мгновения брат показался ей почти таким, как прежде. Он по-прежнему не бреется, подумала про себя Река. Но складки на лбу и по углам рта, казалось, залегли еще глубже, а кожа на висках казалась полупрозрачным пергаментом. Он производил впечатление старика.

— Давид, — повторила она.

Он ничего не ответил, хотя выражение его лица изменилось — лоб собрался складками, глаза закрылись, плечи поникли. Давид шагнул ей навстречу и обнял так крепко, что у нее перехватило дыхание. Он прижимал ее к себе, и она чувствовала, как его тело сотрясается от рыданий.

— Не плачь, — произнесла она, гладя его по затылку. — Не плачь.

— Я не могу поверить, — произнес Давид, — Река… — И он вновь разрыдался, впрочем, на этот раз, не так громко.

Она стояла рядом с верстаком. Больше в мастерской никого не было, если не считать Рашель, стоявшей у двери. Давид сел на перевернутый ящик.