Пятьдесят лет в Российском императорском флоте - Генрих Цывинский

Стоя на рейде, я занимался приемками из порта различных приборов (новые дальномеры Бара и Струда) и предметов для выполнения своей программы. 15 сентября мимо меня прошел на яхте «Стрела» граф Витте, возвращаясь в Петербург из бухты Биоркэ (там в то время стоял «Штандарт», и Витте только что вернулся из Портсмута после заключении мирного договора), где он докладывал Царю о заключенном мирном договоре. В награду он получил графский титул. День был холодный, моросил дождь, и вскоре за яхтой, скрывшейся в тумане, показался с моря и сам «Штандарт» с брейд-вымпелом Царя. К нему поспешили с рапортами морские начальники Кронштадта и я в том числе. На палубе «Штандарта» стоял Царь с Бирилевым, ему рапортовал первым адмирал Никонов, держа в руках телеграмму, полученную из Гельсингфорса от командира Свеаборгского порта адмирала Клеопина, с тревожными известиями о революционных беспорядках в Гельсингфорсе, оказавшихся сильно преувеличенными.

Приняв затем мой рапорт, Царь приветливо поздоровался со мной и поздравил меня с новым назначением. Затем, обратившись к Бирилеву и указав на меня, сказал: «Вот старший офицер „Мономаха“ (каждый раз при встрече со мной он неизбежно вспоминал совместное плавание на Дальний Восток), надо было его послать с эскадрой в Гельсингфорс?» На утвердительный жест Морского министра он обратился прямо ко мне: «Поручаю вам принять самые крайние меры для восстановления порядка в городе и в крепости! Когда вы можете идти?» Я ответил: «Есть! через два часа, как только пары будут готовы». Я поднял сигнал отряду: «Развести пары, приготовиться к походу». Государь пересел на яхту «Царевна» и ушел в Петергоф, а я с отрядом и двумя миноносцами ушел на «Славе» в Гельсингфорс.

Прийдя сюда на следующий день, я выстроил суда на рейде, имея заряженные пушки. Но никакой угрозы не понадобилось, так как в городе был полный порядок. От генерал-губернатора я узнал, что телеграмму в Кронштадт послал не он, а Клеопин, которому какие-то демонстративные сборища финской черни против сената показались революцией. Затем князь сказал мне: «Оставайся на рейде, будь нашим гостем, а я устрою во дворце обед всем твоим офицерам и приглашу сенат и все финляндские власти». Я поблагодарил, но просил поспешить с обедом, так как стоять долго я не могу, имея программу артиллерийских стрельб, и уйду для этого в Ревель, где уже все заготовлено.

Обед был на славу! Князь был в своей сфере: он, вероятно, вспомнил свои прежние обеды предводителя дворянства, на которые съезжалась целая губерния. В большом зале дворца стол был накрыт на 100 с лишком персон. На закусочном столе лежали огромные осетры, лососи копченые, балыки, икра целыми ведрами, омары во весь рост и прочие деликатесы. Офицеров с эскадры было человек 40, сухопутных из крепости Свеаборг — около 20, генералов (комендант, военный губернатор, командир порта и прочие) — человек 5, остальные были сенаторы и высшие финляндские власти. Все стремления князя велись к тому, чтобы между русскими военными чинами и финляндцами установить «entente cordiale». Он был убежден, что финляндская революция может разгореться только лишь со стороны финской черни, и не против России, а против своего же сената.

Дня два спустя я ушел в Ревель. Ко мне был назначен флагманским артиллеристом лейтенант Зарубаев — прекрасный морской офицер, недавно вернувшийся с войны, георгиевский кавалер. С ним составили план стрельбы, начиная ее с небольших расстояний и малого хода эскадры и увеличивая то и другое. Миноносцы мои буксировали щиты, а потом лайбу пустую пускали под парусами суда отряда, производя эволюции, в строе курсовой дуги расстреливали лайбу, гоняясь за ней. Нельзя сказать, чтобы на первых порах огонь эскадры был достаточно меткий: причиной тому была только что сформированная команда судов, а к тому же таблицы стрельбы были только на 45 кабельтовых; это и был предел нашей дальности. Однако пробоины были и в щитах, и в лайбе, и каждую ночь в Ревеле приходилось их чинить.

Так я ходил 8 дней. 30 сентября меня вызвал с моря (радиотелеграфом) командир Ревельского порта, предлагая мне вернуться на рейд и взять из Ревельского гарнизона один пехотный полк с пушками и пулеметами, и перевезти в Петергоф для охраны царской резиденции и железной дороги, соединяющей Петергоф со столицей, ввиду революционной забастовки, начинавшейся тогда почти на всех дорогах. Я высадил этот десант в Ораниенбауме, употребив с неделю на эту операцию, 10 октября адмирал Вульф опять вызвал меня в Ревель и просил остаться на рейде и свезти в город несколько рот судовой команды с пулеметами для патрулирования города и охраны военного порта от бунтовавших там эстонских рабочих и черни, напавших на государственный банк, казначейство и железнодорожную станцию. Я весьма неохотно уступал, так как эти полицейские операции отвлекали эскадру от ее прямых задач. Но вынужден был подчиниться в силу требований Морского устава.

После успокоения в городе я опять вышел в море, но ненадолго. 16 октября вся Россия пылала в революционном огне. Была поголовная забастовка почты, всех железных дорог, фабрик, заводов и многих правительственных учреждений. Ревель тоже бунтовал, и мне пришлось остаться опять на рейде. Весь день 17 октября был очень тревожен, а на утро 18 октября адмирал Вульф прислал мне огромную афишу — доклад министра графа Витте Царю о необходимости дать России все политические свободы до законодательного собрания включительно, а спустя несколько часов я получил с берега уже и самый Манифест 17 октября, подписанный Николаем II, о даровании тех же свобод с обещанием учреждения Государственной Думы.

После этого забастовки быстро прекратились, но бунты военных команд в крепостях и портах и пьяный разгул в сибирских эшелонах принимали угрожающие размеры; бунтовал Кронштадт, бунтовали Свеаборг, Либава и Владивосток, бунтовал Черноморский флот на Севастопольском рейде с лейтенантом Шмидтом во главе, и наконец, в декабре та самая «матушка» Москва, которая всегда подносила Царю «верноподданнические адресы», объявила форменную войну, и там на улицах пошли сражения заводских рабочих с Семеновским полком, присланным из столицы. Адмирал Дубасов был назначен московским генерал-губернатором. В Ревеле после манифеста все успокоилось, и я 21 октября рано утром вышел с отрядом опять на стрельбу. Около полудня мой радиотелеграф принял от князя Оболенского следующую депешу: «В Свеаборге бунт, в Гельсингфорсе полная забастовка почты, телеграфа, железной дороги, город без воды и света. Прошу прибыть немедленно с отрядом». Ввиду того, что в Манифесте 17 октября были объявлены свободы только России, а о Финляндии не упоминалось, она считала для себя обидным оставаться при многих политических ограничениях и решила напомнить о себе и требовать привилегии, данные ей еще Александром II, т. е. автономию.

Ну, вижу, что теперь не шутки, если сам благодушный князь меня вызывает. Я прекратил стрельбу и с заряженными орудиями пошел в Гельсингфорс. В 3 ч дня уже темнело, когда я вошел на рейд. К моему борту пристал катер, на нем были сам князь, вся его семья, два брата-генералы Кайгородовы (комендант крепости и военный губернатор), начальник канцелярии полковник Зейн и два адъютанта. Я принял их в адмиральскую столовую, согрел и накормил обедом. Оказалось, что в этот день, с утра, финская чернь в числе нескольких десятков тысяч окружила дворец и сенат и, ворвавшись к князю, потребовала отставки всего сената и его самого; а управление страной они берут на себя. Под угрозой силы сенат подписал отставку, а князь выговорил себе право проехать с семьей сквозь толпу в собор (находящийся на Скатудене, где военный порт) для слушания молебна по случаю царского дня.