Иллюзии - Кэтрин Стоун

Каша подгорала, прилипая ко дну кастрюли.

– Майор Уиндхем? Но Катрин сказала…

Найджел натянул на себя чистую рубашку из кладовой.

– Что он стоял за событиями в Фарнхерсте? Да, он единственный из нашей команды присутствовал на этом спектакле. Но я сомневаюсь, что он играл роль Иуды. – Найджел пытался скрыть свои чувства с помощью иронии, делая вид, что воспринимает предательство друзей всего лишь как проказы богов. – Но поскольку он мертв, приятнее считать, что он был верным другом.

Фрэнсис с кастрюлей в руках вернулась к столу.

– Значит, Бетти была права? У тебя не осталось друзей?

Найджел подошел к буфету и достал две чашки.

– Похоже, только предатели. – Теперь в его тоне слышалась откровенная насмешка. – Но я считал, разумеется, что дело тут не во мне.

Кастрюля выскользнула из ее рук, и желеобразная каша растеклась по столу. Фрэнсис резко повернулась к нему. Глаза ее сверкали, в горле стоял ком. Она хотела остаться бесстрастной, но что-то неконтролируемое взорвалось внутри. Ей никогда не доводилось испить горькую чашу предательства, потому что в целом мире у нее не было ни единого друга.

– Ты не виноват в их предательстве! И этот факт ничего не говорит о том, чего ты стоишь и что заслужил. Так много людей погибли на войне. В чем твоя вина, Найджел? Что твои друзья были солдатами?

– О нет, – тихо сказал он. – В том, что я солдат.

Отчаянно взмахнув руками, она опустилась на пол.

Он тотчас подскочил к ней, поднял и прижал к себе, поглаживая по спине.

– Фрэнсис, не надо, милая. Ты не одинока.

– А мне что с этим делать?

– Неужели Бетти не пришло в голову, что тебе тоже нужен друг?

– У меня была подруга во дворце. – Фрэнсис яростно терла глаза, из которых ручьем текли слезы. – Она была грациозной, как газель, нежной, как лунный свет. Думаю, ей не исполнилось и двенадцати. Иногда она, как ребенок, целовала меня – просто чтобы утешить. Однажды, когда мне было совсем плохо, она мне рассказала о своем любимом. Она верила, что он придет и увезет ее. Мы говорили об этом, мечтая, как они будут жить вместе – такие же свободные, как перелетающие через горы белые журавли. Как-то вечером она пошла в сад, чтобы побыть одной и помечтать о нем. Это был последний день сезона дождей, перед тем как подуют сухие ветры, разоряя сад и обрывая лепестки цветов. Но она этого не увидела. За ней пришел ее любимый. В ту ночь их обоих схватила стража.

Не разжимая объятий, Найджел опустился на скамью. Он остро чувствовал прикосновение ее ног к своим коленям, колыхание ее нежной груди. Волосы цвета меда и шелковистая щека лежали под его ладонью. «Это всего лишь громкий шорох среди лиан, за которым следует долгое молчание». Или за этим скрывается нечто еще более страшное, о чем она еще не рассказывала ему – точно так же, как он был не в силах открыть ей всю правду?

Наконец она подняла голову и попыталась улыбнуться.

Он нежно поцеловал ее в губы.

– Мы оба знаем, что такое потеря. Так что давай будем дружить, Фрэнсис.

День выдался на удивление тихим. Найджел убрал разлитую кашу и сварил новую. На этот раз она не подгорела. Он поддразнивал Фрэнсис, и она отвечала ему шутками. Они беседовали о музыке и книгах, вспоминали детство, рассказывали об экзотических странах, в которых им довелось побывать, – России и Индии. Никогда раньше они не разговаривали так друг с другом. Тем не менее его влечение к ней все усиливалось. Каждый раз, когда он встречался с ней глазами или ловил взглядом грациозное колыхание ее одежд, страсть вскипала в его крови.

Но он был осторожен, разговаривая с ней весело и дружелюбно и опасаясь заходить слишком далеко. Как странно, что они раньше не проводили так время вдвоем. Ведь завтра он, если допустит ошибку, возможно, будет уже мертв, как Мартин. Он гнал от себя мысли об оставшихся звеньях головоломки. Какое это теперь имеет значение? Фрэнсис – вот единственная загадка, которая его интересовала. Более захватывающая, чем все политические интриги мира.

– Может показаться, – заключила она наконец, когда они рассказали друг другу о несчастьях, приключившихся с ними в дальних краях: в Калькутте, Москве, Лондоне, – что вся наша цивилизация – сплошной хаос.

Найджел рассмеялся:

– Вероятно, поэтому мне нравится математика. Она единственная предполагает некоторую определенность. Уравнения прекрасно освежают после общения с людьми. Человеческие отношения по большей части представляют собой хаос и неразбериху.

– Включая личные, – сухо добавила она.

– Особенно личные, – усмехнулся Найджел.

День клонился к вечеру. Красноватые лучи заходящего солнца легли полосами на потолок, сделав его похожим на грудку дятла. Найджел лежал на подушках, медленно разминая еще болевшие мышцы. Мальчишкой он точно так же лежал под открытым небом и смотрел на парящих в вышине птиц. Теперь такая безмятежность и покой казались ему недостижимыми. Фрэнсис в смятении бродила по кухне, бесцельно переставляя блестящие медные кастрюли и доставая ложки только для того, чтобы тут же положить их на место. Он остро ощущал ее присутствие, как чувствовал свое ноющее тело.

– А что было до Катрин?

Он взглянул на нее из-под опущенных ресниц и улыбнулся.

– Ты имеешь в виду мои отношения с женщинами? Масса удовольствий. Распутником в Лондоне быть очень приятно.

– А ты был распутником?

Ее нежное ухо напоминало сердцевину ириса.

– О да. Но я надеюсь, ты поверишь, что я никогда не был легкомысленным или порочным. Я принципиально имел дело только с замужними женщинами.

– Так же себя ведут женщины-куртизанки по отношению к мужчинам.

Он обрадовался отсутствию у нее притворной стыдливости и ответил ей в тон:

– Правда, мне не платили.

Она поправляла что-то в своем костюме, разглаживая вышитый конец пояса.

– И кроме того, ты содержал любовницу?

– Конечно. А иногда и не одну.

Фрэнсис подняла на него глаза, в которых читалась боль.

– Две дамы в одной постели?

Он озорно улыбнулся ей.

– Почему только две? Правда, это было несколько… скажем, сложновато. К сожалению, независимо от количества женщин самая главная часть меня принадлежала одной.

Она прикрыла рот чадрой, но глаза ее сверкнули.

– Ты имеешь в виду, конечно, сердце.

– Нет. Язык, – ответил он, стараясь сохранить невозмутимый вид. – Я всегда старался, насколько это было возможно, не впутывать в это дело сердце.