Картинные девушки. Музы и художники: от Рафаэля до Пикассо - Анна Александровна Матвеева

из Агады. Чудесная игрушечная скрипка, которую маленькая Башенька подарила подруге на Пурим – и о которой так жалела всего через день. Не на этой ли скрипке играли все музыканты Шагала, вне зависимости от цвета лица? Кстати, зелёные лица его персонажей, по мнению некоторых искусствоведов, обозначают обновление, связь с природой и саму жизнь. И ещё одно «кстати»: Шагала не интересовало мнение современников-искусствоведов и то, как они трактуют символику его картин. Куда важнее было передать доподлинное чувство, охватившее его в процессе создания какого-нибудь «Зелёного еврея» или «Синих любовников»…

В тот двухлетний московский период Шагалу, как всякому главе семейства, пусть и маленького, приходилось думать не только о творчестве, но ещё и о заработке. Он получил работу в Еврейском камерном театре: делал декорации, оформлял вестибюль, придумывал костюмы для артистов. К сожалению, это сотрудничество не принесло ему вообще никаких денег. За труды Шагалу так и не заплатили, а времена наставали тяжёлые, голодные, и теперь уже не хватало средств не то что на краски, но даже на еду… К тому же Марк страдал от укоренившегося мнения о нём как всего лишь «еврейском художнике». Считал этот статус безнадёжным, мечтал о мировом признании и прочной славе, которая, поманив, спряталась и покамест не подавала признаков жизни. Он начал работать в подмосковной колонии для еврейских детей-сирот, жертв украинских погромов 1919 года, принялся писать мемуары, которые увидят свет в 1925 году в Нью-Йорке, будучи опубликованными на идише. Первый вариант книги воспоминаний посвящался «Рембрандту, Сезанну, маме, жене» – самым дорогим для Шагала людям. Позднее художник не раз возвращался к этому тексту, дорабатывая и переписывая отдельные куски.

Мемуары эти заканчивались такими словами: «Я похудел. Изголодался. Я хочу видеть вас, Глез, Сандрар, волшебник Пикассо. Я устал. Я приеду к вам с женой и ребёнком. Разольюсь среди вас, как река. Европа полюбит меня, и, может быть, вслед за ней и Россия, моя Россия».

Оставаться в России супруги не видели смысла, и, когда Шагала пригласили на выставку в Каунас, это стало началом их личного исхода. Луначарский был в курсе и всячески поддерживал любимого художника, помогая ему, а позднее и его семье покинуть голодную, стонущую от ран страну.

Из Каунаса Шагалы уехали в Берлин: возвращение чем-то напоминало тот спешный отъезд из Парижа.

В Берлине Марк первым делом поспешил узнать, как поживают его картины, оставленные в Германии после выставки 1914 года. Сорок работ хранились у берлинского маршана Герварта Вальдена, и он даже продал что-то из них, да вот беда, инфляция съела все сбережения, и Шагалу остались лишь жалкие гроши. Ну и судебные разбирательства с новыми владельцами картин, которые Вальден пристроил без ведома художника.

Зато выставка новых работ прошла с грандиозным успехом – похоже, Европа и впрямь раскрывала Шагалу объятья! Здесь, в Берлине, он увлекается интересными техниками: осваивает офорт, сухую иглу, литографию. Надо сказать, что Шагал высоко ценил профессиональную подготовку, а также превосходно разбирался в химическом составе красок, поэтому его полотна с годами не стареют, не выцветают, а краски не осыпаются и не трескаются. И это при том, что поначалу ему приходилось экономить буквально на всём: первые картины Шагала написаны не на настоящих холстах, а на простынях, скатертях, старых рубашках. Постепенно он освоит едва ли не все существующие в изобразительном искусстве техники, а в поздние годы прославится как создатель театральных декораций, эскизов для церковных витражей, керамики и так далее.

В Берлине Шагалы прожили до 1923 года, после чего по приглашению знаменитого маршана Амбруаза Воллара прибыли наконец в вожделенный Париж. «Париж, ты мой второй Витебск!» – восклицал Шагал, и эти слова дорогого стоили: сравнения с Витебском удостаивался далеко не каждый город. Но Париж, в отличие от Берлина, не спешил Шагалу навстречу. Картины, которые Марк оставил в съёмной квартире на Монпарнасе, его не дождались, новый владелец отправил холсты на неохраняемый склад, откуда их растащили, а из одной картины консьержка даже сделала крышу клетки для кроликов. Однажды в знаменитом кафе «Ротонда» Марк с Беллой услышали пренебрежительные слова Жоржа Брака: «Сколько тут этих приезжих, они все едят наш хлеб!..» Многие французы, даже те, кто хорошо знал Шагала, относились к нему пренебрежительно, свысока. А он, надо сказать, всегда очень ревниво воспринимал творчество других художников, особенно если те были евреями, как, к примеру, Мойше Кислинг. Ревновал – и завидовал. Особенно тяжело ему давалось сравнение своих работ с тем, что делал Пикассо. «Я похож на комара, который летает вокруг Пикассо и пищит. Я кусаю его один раз, другой, а потом он одним махом убивает меня», – признавался Шагал Вирджинии Хаггард. Он считал Пикассо «законодателем мод» и говорил: «Что бы он ни делал, в результате получается шедевр; безусловно, у его работ есть особая аура».

Но зависть завистью, а творчество – творчеством. Шагал принялся восстанавливать по памяти утраченные работы, а затем приступил к созданию серии иллюстраций, заказанной Волларом. Дело в том, что предприимчивый Воллар помог Шагалу вернуться во Францию не столько по доброте душевной (это не совсем про Воллара), сколько потому, что у него имелись в отношении художника серьёзные планы. Торговец справедливо считал, что Шагал станет прекрасным иллюстратором, а Марк как раз мечтал применить новые техники, освоенные в Берлине. Воллар предложил проиллюстрировать книгу графини де Сегюр «Генерал Дуракин», но Шагал отстоял свой вариант: «Мёртвые души» обожаемого им Гоголя! Маршан подумал и согласился. Шагал с радостью приступил к этой сложной и новой для себя работе. За два года он сделал 107 досок – офорты, гравюры, акватинта представляли Чичикова и компанию в городе N, чрезвычайно напоминающем Витебск. В 1927 году был отпечатан первый тираж иллюстраций, но публиковать книгу

Воллар отчего-то не спешил. В 1939 году маршан погиб, затем началась война, и только после её окончания Ида и Марк вернулись к идее иллюстрированного французского издания. В 1948 году книга вышла ограниченным тиражом с иллюстрациями на 96 отдельных вкладных листах и тут же получила гран-при Венецианской биеннале. Сегодня полное собрание всех этих отпечатков иллюстраций считается редкостью, им могут похвастаться лишь три музея – Эрмитаж, Третьяковская галерея и музей Шагала в Витебске. Одновременно с иллюстрациями к «Мёртвым душам» художник делал целые серии офортов и живописных работ к Ветхому Завету и басням Лафонтена, но их постигла та же судьба: они лежали много лет и увидели свет лишь после смерти заказчика – Амбруаза Воллара.

Шагалу были свойственны типичные для всех художников сомнения, он, как утверждали хорошо знавшие его люди,