Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин

кричать, когда два крепких мужика молча тыкали её тяжёлыми, обледеневшими оглоблями, целясь в большой живот «совецькой курвы». Целую ночь она ползла к фельдшеру по тёмным улицам, её руки были порезаны колючим снегом и льдом. Она боялась подать голос, боялась, что добьют. А Валька, её муж, пил с приятелями из прокуратуры. Он нашёл её уже под утро, почти замёрзшую, на крыльце фельдшерского дома, где все ещё спали…

Она потеряла ребенка. Потом долго болела. Прадед Терентий и прабаба Тоня приехали и забрали её из Тернопольской больницы. Она год отлёживалась в Торжевке. Её спасли, выходили. Но здоровье она потеряла. У неё стал безжалостно развиваться ревматизм, который потихоньку скрючивал её прекрасные пальцы, выворачивал суставы…

Я вышел на маленькую кухоньку.

На плите шумел кофе, который был уже помолот по последней моде. Это было здорово. Горка румяных плюшек красовалась посреди стола.

— Ух ты! Да ты просто угадываешь мои мечты!

Бабушка Козя зарозовелась от похвалы, засуетилась где-то возле мойки, встроенной в крошечную нишу в углу кухоньки. Всё вокруг было такое же крошечное, ей под стать. Только плита и пузатый холодильник «Днепр» казались особенно большими. Холодильник, казалось, нарочно подбоченивался, хотя по звуку он был больше похож на одышливого бегемота.

— Я сейчас, бабушка, умоюсь.

— Ты будешь принимать душ?

— Нет, просто умоюсь.

Это бабушкино «принимать душ» было одним из её особенных выражений. Таким особенным, что стало одной из её фирменных штучек.

…Когда стало особенно модно подчёркивать своё польское происхождение, наша киевская родня оказалась, что называется, «в струе». Я вспоминал все мои детские приезды в Киев. Огромная квартира, шикарная чешская мебель тёмного полированного дерева, чешские же хрустальные люстры, состоявшие из бесчисленных гранёных шариков, которые так смешно щекотали макушку, если попытаться встать на цыпочки, что, впрочем, мне тогда не удавалось. Мы с бабушкой Тасей разбирали тяжеленные сумки, которые затаскивали в прихожую, украшенную элегантными репродукциями из модных журналов, вставленных в красивые рамки. Я таскал на кухню банки с помидорами, огурцами, маринованными перцами, вволакивал полмешка картошки, которая оставляла пыльный след на безупречно начищенном паркете, потом бабушка вытаскивала из сумок выпотрошенных кроликов и куриц, которые быстро разрезались на куски и раскладывались в морозилке. Одна курица обычно не помещалась в морозилке, и её приходилось оставлять на тарелке в нижнем отделении, по соседству с изысканным сервелатом, пачками дефицитного масла и особенным сыром из спецзаказов. Потом я бежал в туалет. Я любил бегать в туалет у бабушки Кози, хотя делал все свои дела с некоторой робостью. Ещё бы, здесь было так красиво! На каждой плитке белого польского кафеля была наклеена разноцветная этикетка каких-то удивительных заграничных вин. Я тогда считал, что R надо читать как Я, поэтому слишком долго полагал, что в мире существует «МаЯтини». Впрочем, бабушка Козя нас «маятини» никогда не угощала. Я выбегал из туалета, шумевшего каким-то особенным, глухим звуком, летел по коридору в ванную, чтобы помыть руки. И тут, как всегда, из кухни доносился голос бабушки Кози: „Гриша, ты хочешь принять душ?» Я никогда не понимал, почему простое мытьё в ванной надо принимать, я помнил, как меня принимали в октябрята. Впрочем, мне было не до тонкостей интеллигентной речи, я быстро намыливал руки душистым импортным мылом, осторожно поворачивал ручки сверкающего польского смесителя, немножко, совсем немножко, чуточку, играл с этими ручками, потом, боясь, что меня застанут за таким занятием, вытирал руки пушистым индийским махровым полотенцем и выбегал на кухню. Там моя бабушка помогала бабушке Козе что-то готовить, а меня просили подождать в гостиной. Я осторожно заходил в сверкавшую полировкой и хрусталём гостиную, всю укрытую цветастыми коврами, аккуратно садился на диван с гнутыми ножками и рассматривал обложки журналов «Урода», всегда удивлялся названию журнала с такими красивыми картинками, рассматривал лежавший сверху самоучитель польского языка, ещё какие-то книжки на польском языке, которые, конечно же, никто не читал, но эффект был правильный…

— Гриша, будешь жаркое?

Бабушка Козя хлопотала возле старенькой плиты, которую я помню всю свою жизнь.

— Да, бабушка.

— Ой, Гриша, помоги мне, руки не держат. Надо газ открыть.

Я встал, обогнул маленький кухонный столик, в детстве казавшийся мне огромным, подошёл к плите.

— Э-э-э, бабушка, да у тебя ручки заедают совсем. Тут и мужику тяжело. Как же ты ей пользуешься?

— А я пассатижами, Гриша.

И бабушка показала мне старенькие пассатижи, которыми она крутила шпеньки газовых краников.

— Бабушка, так не годится. Я приеду из Торжевки, куплю смазку и переберу тебе тут всё. Я у бабушки Таси всегда плиту перебирал, меня дед Коля научил.

— Ой, Гриша, да не надо беспокоиться, ты ж только с поезда, куда ж ты поедешь, вот так прямо?

— Ну, Козя, я же обещал тебе. Да и себе обещал. Да и нужно, понимаешь?

— Да, конечно… Давай присаживайся, завтракай. Тебе дать масло?

Мы сели за поскрипывающий столик. Старенькие табуретки когда-то жутко дефицитного венгерского кухонного гарнитура застонали под моим весом.

— Ой, Гришенька, давай мы перейдём в гостиную. Там будет лучше.

— Давай, — согласился я. — Давай я помогу тебе захватить кофе.

Я перенёс в гостиную тарелки с румяной картошкой, бутерброды с всё тем же сервелатом, который уже свободно продавался в любом гастрономе. Мы сели за низенький столик. Бабушка Козя щёлкнула выключателем, но лампочка не загорелась.

— Да ладно, бабушка, совсем уже светло.

— Ой, да как же, как же, Гриша, вот, лампочка есть, я пенсию получила, сходила, купила, — бабушка Козя быстро проковыляла на ревматических ногах в прихожую, что-то там нашарила, вернулась. — А вот вкрутить не могу, руки не поднимаются, а на табуретку залезть мне тяжело, ты ж знаешь, мои ноги…

— Знаю, бабушка. Я вкручу. М-м-м, какое жаркое!

— Нравится?

— Угу. Очень. Рассказывай.

— Что рассказывать? Ты ж знаешь, мы старые люди, что тебе слушать разговоры стариков?

— Рассказывай, что хочешь. Да, как там Эдгар?

Об Эдгаре она могла разговаривать бесконечно.

Эдгар был любимчиком всей семьи, три «красных» диплома. Надежда, гордость, отрада семьи, будущее всей советской космонавтики, его фотографии из гидролаборатории Звёздного городка были на первых страницах всех семейных альбомов. Он