Исследование авторитарной личности - Теодор Людвиг Визенгрундт Адорно

Томас специализируется на том, чтобы заклеймить недоброжелательство, и выступает за единство, но всегда так, что определенные основные формы неравенства, прежде всего существующее различие в собственности и в социальном статусе, оказываются оправданными. «Мои друзья, я хотел бы с помощью силы Святого Духа еще раз подчеркнуть, что церковь Божия не является местом зависти и местом разобщения. Вы поставлены на свои места. Вы не можете их выбирать. И не каждый может командовать. Не каждый может, так сказать, возглавлять парад, но это так же почетно (да даже еще почетнее) для мужчины и женщины занимать маленькое место, как для генерала командовать боем. Также важно, мой друг, что Бог сказал, это также почетно, и одинаковое вознаграждение будет для тех, кто руководит делами, так и для тех, кто участвует в битве. Мы должны верно выстоять на нашем месте, на том месте, куда нас поставил Бог».

Показательно, что клятва единства связывается с клеветой на теологические контроверзы: «Ну, наш Господь ничего не хотел бы иметь общего с недоброжелательством. Он не хотел бы ничего иметь общего с посягательствами на место Иоанна. Вы помните, что фарисеи пытались вбить кол между апостолами, чтобы они поссорились. Ты знаешь, мой друг, это одно из самых любимых орудий, которое дьявол всегда применяет, когда Бог задумал большое дело. Очень часто это бывает между двумя священниками». Атака на американский сектантский дух, исследуемый ниже, должна быть вроде образного выражения для притягательной силы политической «интеграции», которая никогда ясно не выражена.

Иногда в трюке единства звучит также продемократический и более примиримый тон: «Что сегодня должен видеть мир, это — через Бога, Святого Духа, вечно живой образ Иисуса Христа, здесь и сегодня, в тот час, который ведет каждого мужчину и каждую женщину вне зависимости от их принадлежности к группам населения, их цвета кожи или от чего-то другого. Ты и я, мы одинаковые, и мы остаемся одинаковыми, и 6 футов земли делают нас одинаковыми. Ты беден или богат, еврей или христианин — это все равно. Во всем Бог, через все и над всеми». Значение имеет, однако, то, что этот идеал равенства действителен только для сверхъестественных понятий, а именно, для равенства перед лицом Бога или смерти. Вера в такие сущности должна, вероятно, действовать как интегрирующая сила, но мысль реализовать равенство на земле далека пропаганде Томаса. «Мой друг, ты знаешь, что делает христианство. Христианство порывает со всеми расовыми предрассудками. Христианство разрывает все классовые различия: христианство преодолевает все барьеры, создаваемые деньгами. Я говорю о духовных вещах, о духовном деле. Сегодня вечером (!) я не беспокоюсь о том, является ли ваша кожа черной или белой, коричневой или желтой. Если ты принимаешь моего отца через Иисуса Христа, моего Господа, то ты — действительно мой брат. Однако это не значит, что я за то, чтобы люди разных рас вступали в брак друг с другом. Нет. Я верю, что для темнокожих лучше, если они женятся на себе подобных. Я считаю, что для белых лучше, если они женятся на людях, принадлежащих собственной расе. Я думаю, что желтая раса остается лучше среди самой себя, так как Бог нам воздвиг границы на нашей земле. Однако послушайте, если бы мы только когда-нибудь на этом нашем свете имели Христа, то весь вопрос о войне был бы решен; не было бы экономической войны, все проблемы коммунизма были бы в этой нации решены». Чем решительнее основывается идея последнего единства как идеология, тем проще сохранить неравенство любого вида в эмпирическом мире.

По своей эксклюзивности трюк единства легко распознается как обман. Когда Томас говорит высокими словами о единстве, он предполагает всегда существование определенных групп: «те злые силы», коммунисты, радикалы, скептики и, само собой разумеется, евреи, которые априори исключаются из такого единства, которые являются для него только угрозой и должны быть «изгнаны». Ни одно слово не намекает на самую слабую возможность принять их в духовное единство, посредством обращения в христианство или другим путем. Они осуждены и должны оставаться вне единства. Поэтому единство, которое представляет Томас, является не чем иным, как фантазией, идеалом обширной организации тех «настоящих людей», которые разделяют его репрессивные интересы.

Как авторитаризм большинства фашистских агитаторов в Америке, так и авторитаризм Томаса в одном важном пункте отходит от национал-социалистической пропаганды. Даже если некоторые из национал-социалистов, как, например, Шахт, имеют обыкновение защищать национал-социализм иногда как настоящую форму демократии, Гитлер и его сообщники могли все-таки открыто нападать на демократию. В Америке это невозможно вследствие сильной демократической традиции. Знаменитое высказывание Хуэй Лонга о том, что если когда-нибудь в Америке появится фашизм, то он будет называться антифашизмом, можно отнести ко всему ему подобному. В Америке бывают нападки на демократию обычно во имя демократии. Очень часто прогрессивное правительство Рузвельта обвиняется как раз в господстве насилия, к которому стремятся фашисты. Так же, как и Кафлин, Томас говорит, как будто он противник любой формы диктатуры, но если он ее критикует, то слышится по крайней мере нотка восхищения ее успехами. «В Европе народы действительно управляются диктатурой. Так, как это сейчас организовано, в мире не организовывалось уже 2000 лет, со времен Цезаря, и делается это очень успешно (!). Сегодня едва ли есть такой народ на свете, за исключением Британского содружества и Америки, который не имел бы диктатуры, управляющей людьми посредством шпор и кнута. Народы мира сегодня дисциплинируются и удерживаются в узде. Они — закованные в кандалы слуги и рабы господ. Почему это так? Я вам скажу, почему это так. Потому, что нет свободы духа. Ни один мужчина и ни одна женщина сегодня вообще не связаны изнутри до тех пор, пока они не связаны внешне». По виду это немного комичное описание оплакивает распространение господства насилия, но оно объясняет его достаточно туманной идеей потерянной «свободы духа» и превращает диктатуру из политического и экономического вопроса в одну из внутренних позиций человека. Диктатура, по Томасу, является следствием отрицательного, враждебного типу его религии духа, который национал-социалисты назвали бы «материалистическим». Якобы он является универсальным, и универсальной представляется также склонность к фашизму. Томас оставляет слушателей под общим впечатлением, что движение по направлению к диктатуре является неизбежным, и единственный выход — слушаться своего собственного авторитета. Авторитаризм подчиняется только авторитету.

Настоятельные намеки Томаса на демократию, на демократов, таких, как Джексон и Линкольн, и на американскую конституцию чрезвычайно важны для контрпропаганды. Даже когда он утверждает, что его «великое движение»… пытается защитить и сохранить наши старые привилегии, то оказывается, что фашистский агитатор еще должен рассчитывать на демократические представления как живые силы и что он только тогда имеет перспективу на успех, если он их приспосабливает для своих целей. Но если он их извращает, он ранит чувства, которые хочет эксплуатировать. Контрпропаганда должна поэтому вскрывать как можно конкретнее каждый отдельный случай, где искажаются демократические идеи во имя демократии. Такие доказательства были бы действенным оружием ее защиты.