1888 - Ж. Л. Готье

ближе к старости их всех захватывало сожаление и понимание, что все, кто был настроен против них, все равно бы сдались – стоило только повоевать с ними или стать неудобным. Но признание своей слабости случится поздно. Все, что останется, – это ждать старуху в черном саване и продолжать находиться в ненавистном болоте, мечтая о переменах.

– Какая разница: тратить деньги на ранчо или смотреть, как их проигрывает жена в азартные игры, – угрюмо продолжал брат. – Говорила тебе мать не садиться за покерный стол, а ты все равно сел. Говорила не водиться с этими самовлюбленными болванами из высшего класса, а ты стал одним из них. Еще и женился на профессиональной картежнице, подговорившей потратить на ставки твою первую зарплату, заработанную в полицейском участке таким тяжелым трудом.

Никто из членов семьи не любил мою бывшую жену.

Собравшись покинуть Англию, отец заявил, что если увидит со мной Шарлотту на вокзале, то прямо там позовет полицейских. Он считал, что его нелюбовь была обоснована, а Мишель был твердо уверен, что его младший брат пристрастился к покеру именно из-за влияния девушки. Как обычно бывает, все винят окружение, а не отсутствие у родного ребенка головы на плечах.

Именно я показал Шарлотте, что значит чувствовать азарт, и мне до сих пор стыдно признаться об этом людям.

– Ради вас мне пришлось стать душегубом и подлым дурачком на побегушках у состоятельных членов общества, – ответил я, до боли сжав кулаки. – Если бы не лорд Олсуфьев, забравший меня из уголовной полиции, – жить вам всем неспокойно, бедно и бесчестно.

– Мы ведь не виноваты в потере твоего голоса и конца карьеры. Тебя никто не заставлял пить коньяк, чтобы скрыть хрипоту после болезни, и сразу же выходить на сцену, – он заносчиво усмехнулся. – Можно было перенести выступление, но ты решил поиграть со своим здоровьем и стал тем, кем стал.

– Мой голос начал теряться, когда мама ударилась головой, и окончательно покинул меня, когда отец лишился театра, а не потому, что я выпил коньяк.

– Не надо себя выгораживать. Все, что я сказал тебе, очень обидная, но чистая правда.

– Почему ты считаешь, что она лучше моей? Ты грязный подлец, заботящийся только о том, сколько денег в моем кошельке. Знай, что меня никогда не привлекала гонка в изобилии – это твои фальшивые домыслы. Я всегда брал столько, сколько мне было нужно, с прибавкой для вас!

– А как же упомянутый тобой фонтан в одном из писем?

– Всего лишь мечты могучего воображения, которые вдребезги разбиваются о вопросы нужности данного приобретения, – ответил я с легкой хрипотцой в голосе. – Не тоска по младшему брату привела тебя сюда. Ради чего ты приехал в Лондон и даже общался с представителями клуба, переступив через свою гордость?

– Отец обмолвился о счете в банке, там лежат какие-то небольшие деньги. Нужно успеть их снять. Я отдам тебе с них несколько фунтов на врача, но мне нужно, чтобы ты подделал подпись, – сказал он, став еще более серьезным, и начал барабанить пальцами по набалдашнику трости. – У тебя хорошо получалось.

Я соврал ему, сказав, что снял деньги еще год назад, но, по правде говоря, до сегодняшнего дня я понятия не имел ни о каких отцовских счетах.

Мишель досадливо стукнул тростью по земле. Борода брата задрожала, на скулах выступили желваки от сильно стиснутых зубов, на лбу появились вены от крови, прилившей к лицу.

Между нами воцарилось продолжительное, гнетущее молчание, и меня посетило ощущение неуместности своего присутствия рядом с ним. Я возненавидел эту нелепую ситуацию, но ничего поделать с ней не мог.

По всем правилам человеческих отношений, нужно было начать бестолково кричать на Мишеля, отчаянно ругаться, топать ногами и обвинять в пустой трате денежных средств, за которые я теперь пожизненно буду обязан лорду Олсуфьеву. Но я пытался умерить свой пыл, помня о главном желании матери. Она всегда хотела, чтобы мужчины в нашей семье изменились и прекратили ставить деньги во главу угла.

Мишель подскочил, попрощался со мной, дав в напутствие совет отнести семейную брошь в ломбард.

– Мы жили с тобой плечом к плечу, – громко сказал я ему вслед. – Ты умудрялся на расстоянии забирать все, что у меня было: любовь, здоровье, деньги. Ты вырывал все из моих рук, будто это было правильно!

Он остановился, но не поворачивался, предпочтя слушать упреки, стоя ко мне спиной.

– Мне хотелось быть камнем, а не мягкой почвой, под вашими ногами. А вы, вместо благодарности, свалили все свои тяжести на мои плечи, считая, что камень не может расколоться!

– Я знаю тебя, Итан, с самого рождения. Для такого негодяя с куском стали в груди всегда в первенстве будут слава, деньги и влияние. Все твои пылкие речи, лишь еще одна маска. Ты умеешь быть один, а такие люди неизменны при любых обстоятельствах.

– Негодяя? Негодяя!? Это я посадил тебя на золотой трон! – не своим голосом завопил я, кидаясь на брата с кулаками. – С жиру бесишься, мерзавец! Самодурствуешь за чужие деньги, так еще и обзываешься!

Я так сильно в него вцепился и так яро бил, что кто-то едва смог оттащить меня в сторону и держать, пока я, глядя на поднимающегося с земли Мишеля, продолжал отчаянно вырываться из чьих-то рук и неистово кричал на всю улицу охрипшим голосом:

– Ты знаешь, каково это – быть двадцатилетним юношей, которого поставили патрулировать ночной Уайтчепел, потому что не хватает полицейских?! Ты знаешь, каково это, когда трое бандитов прижимают тебя к стене дома и держат нож у горла, пока четвертый за углом насилует девушку, а ты, слыша женские вопли, ничего не можешь сделать, потому что у тебя с собой только дубинка и фонарь!? Тебе когда-нибудь плевали в лицо и избивали твоей же дубинкой просто потому, что ты констебль и пришел проверить, кто звонил в колокол и звал на помощь?! Весь в синяках, я спал на холодном полу в полицейских архивах, расследовал бандитские преступления, которые подстраивал сам, чтобы быстрее получить рекомендации для перевода в уголовный отдел, а в выходной день приезжал обратно в графство и слушал твои жалобы на расстройство желудка! Ты даже не спрашивал откуда у меня ссадины по всему лицу!

– Никто не заставлял идти тебя работать в полицию, – сдавленным шепотом ответил побледневший брат, держась за щеку. – Ты мог быть преподавателем в Королевской академии музыки, но решил вступить в клуб лорда Олсуфьева, полагая, что из него можно выйти также легко, как проснуться утром! Но ты не можешь проснуться,