Большая телега - Макс Фрай

А кстати, это мысль.

— Слууушай, — таинственным, но очень громким шепотом сказала Васька. — Я тут в интернете такое нашла! ТАКОЕ!

— Какое? — улыбнулся я.

— Крживоклат, оказывается, был не просто тюрьмой! — торжественно провозгласила она. — А такой специальной супертюрьмой для алхимиков! Представляешь?! Там даже сам Эдвард Келли сидел! И вроде погиб при попытке к бегству, хотя точно никто ничего не знает…

— А кто у нас Эдвард Келли?

— Ты забыл? — удивилась Васька. — Мы же вместе читали! Вернее, ты мне читал. Помнишь, когда я в девятом классе училась, и у меня начался конъюнктивит, и мне все запретили — и книжки, и телик смотреть, и компьютер, и я жутко скучала, а ты был такой хороший и читал мне по вечерам вслух. Помнишь?

— Как читал, помню. А что именно — забыл.

— Про Джона Ди ты мне читал. Я тогда от него фанатела. А тебе, наверное, было страшно скучно, но ты не подавал виду. Так вот, Эдвард Келли — его ближайший соратник. Медиум, при помощи которого Ди общался с духами. Темная личность, фальшивомонетчик и некромант. Он, кстати, в Оксфорде учился, как наш с тобой знакомый. И тоже недолго. Выгнали его оттуда. И не за двойки, а за некромантию, прикинь. Такой сладкий зайка! И эти два красавца, Ди и Келли, зачем-то поехали в Прагу. На заработки, что ли. Умный Ди быстро удрал домой, в Англию, а Келли остался. И в конце концов император Рудольф засадил беднягу Келли в Крживоклат за то, что он никак не мог сделать философский камень.

— Сейчас ты скажешь, что мы общались с его духом, — усмехнулся я.

— И не подумаю, — фыркнула Василиса. — Вот еще, глупости какие… Кстати, у меня в аське сейчас сидит мой коллега Карел. И утверждает, будто в Крживоклате нет сувенирной лавки. Дескать, он буквально позавчера, то есть в субботу, возил туда своих немецких подружек, и — никакой лавки, ни открытой, ни даже закрытой, девочки ужасно расстроились, они книжку про замок купить хотели, а негде… Но, по-моему, это ерунда. Они просто не заметили вход.

Я собрался было испытать глубокое потрясение, но тут зазвонил телефон.

— На площади, между прочим, не только елка, но еще и жареные колбаски, — сказала Лялька. — И такой глинтвейн! Если не придешь, локти искусаешь.

И я стал одеваться.

Я играю, как будто у меня отпуск. На самом деле никакого отпуска у меня быть не может, потому что я свободный художник. Это такое счастливое беззаботное существо, которое, чтобы свести концы с концами, беспорядочно пашет на нескольких работодателей сразу, семь дней в неделю, двенадцать месяцев в году — если повезет. Отсутствие работы нашего брата свободного художника изрядно нервирует, даже когда призрак персональной финансовой катастрофы приветливо машет костлявой рукой из далекого послезавтра, а не из-за ближайшего угла.

Но раз в год я играю, как будто у меня отпуск. Потому что если время от времени не делать паузу, она, чего доброго, образуется в моей жизни самостоятельно. И вряд ли мне это понравится. Даже тому, для кого жизнь не более чем возможность ежедневно спать и видеть сны, приходится что-то есть и оплачивать жилье; в наших северных краях ночевать на пляже можно примерно месяц в году, да и то зябко.

Идеальный отпуск я представляю себе так: выключить телефон, забить до отказа холодильник, опустить жалюзи на окнах, валяться на диване, читать скопившиеся за год книжки, заедая их бутербродами, как в детстве на каникулах, только вместо газировки «Дюшес» пусть будет пиво, от него меня клонит в сон, а дрыхнуть по двенадцать часов в сутки — лучшее, что может случиться с человеком, не способным проспать все двадцать четыре, по крайней мере если этот человек я.

Но я никогда не провожу отпуск подобным образом. Дай я себе волю, и уже после недели блаженства на пороге появятся всадники моего личного апокалипсиса: отросшее брюхо и черная тоска, которая и без того всегда где-то рядом, только и ждет случая положить на затылок тяжкую длань и забить в грудь тупой осиновый кол. А их в моем сердце и так без счета, добавки, спасибо, не требуется.

Поэтому, если уж делать паузу, надо немедленно рвать когти, бежать без оглядки из тихого своего убежища, все равно куда, но в первый же день, потом будет поздно.

«Все равно куда» — это не для красного словца, мне правда все равно. С тех пор как мне начали сниться зеркальные небеса и золотые мостовые Лейна, я утратил вкус к путешествиям, хотя вполне осознаю их целительное воздействие и даже испытываю некоторое удовольствие от процесса — не сразу, но примерно на третий-четвертый день это обычно начинает получаться.

Однако заранее захотеть куда-нибудь поехать, нетерпеливо ждать, томиться предвкушением — это у меня больше не выходит, да и черт с ним, пока у меня нет бессонницы, все золото дорог Лейна останется при мне, грех жаловаться.

Поскольку мне абсолютно все равно, где и когда проводить отпуск, я не выбираю ни дату, ни цель предстоящего путешествия. Это довольно увлекательная игра — не выбирать. По меньшей мере два сюрприза гарантировано.

Сначала я не выбираю время отпуска. Это очень просто: я пишу названия месяцев на клочках бумаги, кидаю их в шляпу, хорошенько встряхиваю и достаю один наугад.

Потом я не выбираю место, и это довольно сложный процесс. К счастью, я разрешил себе ограничиться путешествиями по Европе, иные континенты мне, прямо скажем, не по карману, а с тех пор как все авиакомпании сдуру запретили курить в самолетах, я окончательно перестал об этом сожалеть. Три-четыре часа без сигареты — пустяки, но больше — это уже серьезное неудобство. Я многое могу вытерпеть, просто не одобряю пытки, особенно платные — даже со скидкой.

В любом случае Европы мне более чем достаточно, сотни длинных человеческих жизней не хватит, чтобы объездить ее вдоль и поперек. Я купил подробнейший атлас — восемь тысяч двести пятьдесят населенных пунктов, алфавитный указатель которых прилагается в конце и занимает чуть ли не больше страниц, чем карты. Потом тщательно сосчитал и пронумеровал все города в списке. В процессе, конечно, кое-что невольно запомнил, этого не избежать. Например, что первым номером значится датский городок Аабенраа, а тысяча девятьсот шестьдесят девятым, то есть соответствующим году моего рождения, — Эдинбург. Апокалиптическое шестьсот шестьдесят шесть — это у нас маленький Батайск возле Ростова-на-Дону; прославленное Шахразадой тысяча и один — совсем уж крошечный Болбек в Нормандии, а Риге, где я, собственно, купил атлас, назначен номер пять тысяч девятьсот восемьдесят четыре. И так далее.

Поэтому называть число наугад самому было бы нечестно. В таком деле требуется кристально чистая игра случая, без малейшего шанса хоть как-то повлиять на результат. Для подобных целей шарманщики заводят попугаев, а у меня есть Эдо. Единственный друг юности, связь с которым я до сих пор не потерял, хотя шансов было немало, телефонных номеров мы оба с тех пор сменили — не сосчитать.