Мусульманский Ренессанс - Адам Мец

на шлейф красавицы, которая входит в пестрых одеждах, из коих одна короче другой[1830].

Эти поиски необычного, остроумного проходят через всю поэзию IV/X в. Тенденция эта с большой силой побуждала все помыслы выискивать из сюжетного материала самое сокровенное и высматривать в нем наиболее невероятные странности. Прежде всего бросается в глаза, что поэзия должна была взять на себя вдобавок и роль изобразительного искусства, и многое в ней является, в сущности, затаенной живописью, вынужденной обращаться к слову. Возникает невероятная страсть к ви́дению, потребность на все смотреть через призму художественного и уяснить себе виденное через пластическое изображение. Этой страсти не знали истые арабы, но тем не менее исходившее от них новое направление вложило в руку народам совершенно другого склада вместо кисти художника калам поэта. А так как они стали отныне ведущими, то чрезвычайно разрослись описания (сифат), тот поэтический жанр, с которым Абу Таммам в седьмой главе своей антологии старейших поэтов разделывается всего лишь несколькими строками. Старые арабские поэты были очень скупы, особенно в описании пейзажа. Издавна пейзаж занимал место в застольной песне, сначала только при изображении пасмурной и дождливой погоды, когда особенное удовольствие доставляла чаша доброго вина. Более поздние поэты нашли тончайшие сравнения и для такого рода описаний. Например, Ибн ар-Руми:

Крытое облаками небо было подобно чернейшему шелку, а земля — как ярко-зеленая камка[1831].

А везир ал-Мухаллаби пел даже и так:

Небо было подобно вороному коню.

В давние времена предпочтительно предавались возлияниям ночью или рано утром, когда едва занималась заря, «когда кричал петух: Спешите на утреннюю попойку!»[1832]. В нескольких местах застольных песен Абу Нуваса, где всегда дана обстановка, мы постоянно находим такие обороты, как «утро разорвало покровы тьмы», или что-нибудь подобное этому[1833].

Почти сто лет спустя Ибн ал-Му‘тазз чаще всего дает вариации на эту тему:

Вставай, собутыльник, хлебнем-ка в потемках утренний глоток — вот-вот настанет утро. Или оно уже настало, И я вижу Плеяды на небе, белые, как обнаженная стопа, виднеющаяся из-под полы траурных одежд[1834].

Или:

Вокруг молодого месяца появился полный круг; он походит Теперь на череп негра, обрамленный седой бородой[1835].

Однако как раз во времена Ибн ал-Му‘тазза уже отошли от описания этого странного для попойки часа. Сам он издевается над отсутствием настроения: «Когда стужу пробирает дрожь от ветра, слюна застывает на зубах, ругается слуга и наваливаются дела и заботы»[1836]. У него обычные для застольной песни чувства становятся более всеобъемлющими, и пирующий начинает наслаждаться также и зеленью сада, деревьями, розами, нарциссами, певчими птицами, а весной — «торжеством жизни»[1837]. А в первой половине IV/X в. два сирийских поэта, два друга, развили воспевание садов, их пестрых и нежных прелестей, подняв эти описания на недосягаемую высоту.

Мухаммад ибн Ахмад[1838] Абу Бакр, уроженец Антиохии, был библиотекарем у Сайф ад-Даула[1839]. Его прозвище ас-Санаубари указывает или на то, что он сам или его отец был торговцем сосной[1840] (но означает также и «шишка»[1841]), или могло быть кличкой, нацеленной на его фигуру. Второе его прозвище ас-Сини — «китаец» отнюдь не означает, что он сам побывал в Китае: в Куфе так называли, например, купца, занимающегося торговлей с Китаем[1842]. Умер он в 334/945 г.[1843], по крайней мере пятидесяти лет от роду[1844]. О жизни его мы знаем лишь, что был он связан дружбой с поэтом ал-Кушаджимом и был для него «безбрежным потоком благодеяний»[1845], что ал-Кушаджим просил у него руки одной из его дочерей[1846] и утешал, когда одна из его незамужних дочерей умерла[1847]. Воспевал он главным образом Алеппо и Ракку — обе резиденции Сайф ад-Даула, но жил также в Эдессе, где обыкновенно встречался в доме одного книготорговца с кружком сирийских, египетских и иракских литераторов[1848]. В Алеппо у него был свой сад с павильоном, где цвели всевозможные растения, деревья, цветы и померанцевые деревья[1849], что послужило поводом к прозвищу ал-Халаби. Его диван, который в свое время ас-Сули собрал в алфавитном порядке на 200 листах[1850], слишком молодой для Китаб ал-агани и слишком старый для Йатимы, был разрознен на мельчайшие фрагменты и нигде не представлен даже небольшой подборкой. Его остатки приходится собирать буквально по всем сочинениям.

О клумбе кроваво-красных анемонов, окаймленных бледно-розовыми розами, он писал:

Розы стоят вокруг анемонов в твоем роскошном саду, Как лица людей, уставившихся на бушующий пожар[1851].

А также:

Когда красные анемоны колеблются {на ветру], Подобны они яхонтовым знаменам на древках из смарагда[1852].

Весна в саду:

Встань, газель, и взгляни! Клумбы являют свои чудеса, Их (прекрасные лица были закутаны, теперь же весна откинула покрывала. Здесь есть розы, как щеки, и нарциссы, как глаза, что глядят на возлюбленного, Анемоны, как красные шелковые плащи, испещренные черными письменами, Кипарисы, подобные певицам, подобравшим до колен свои платья, Один из них, покачиваясь от ветерка, похож на стройную девушку, которая в полночный час играет со своими подругами. Легкий ветер заставил задрожать ручей и набросал в него листьев. О, если бы у меня была власть охранять сады,