Самый яркий свет - Андрей Березняк

топке бушует, и каждый раз, когда ее открывают, чтобы закинуть еще одно полено, он взрыкивает в желании выскользнуть из тесной чугунной темницы. Но нет, тяга рассчитана верно, и весь жар устремляется по патрубкам к пузатой трубе.

Обе машины работают отменно, никаких посторонних лязгов или трясок, шатуны терпеливо передают вращение на колеса, и скорость все более возрастает. Паровоз как будто гордится своим богатырским здоровьем и благодарен мне за помощь в его рождении.

Я и в самом деле многое сделала для него. Инженеры, понукаемые моим Светом, сотворили идеальный механизм, а все огрехи при постройке гудели тревожным набатом в моей душе, мастера, уже наученные опытом, без прекословий исправляли указанное.

Сейчас тут тесно, ведь на первое большое испытание в будку набилась тьма народа: помимо меня — машинист Пахомов, управляющий заводом Вяжницкий, инспектор от Министерства внутренних дел Коломин, чиновник от транспортного ведомства Некрасов и внезапно проявивший интерес граф Аракчеев. И в уголке Аслан как мой защитник, ведь приказ об охране графини Болкошиной никто так и не отменил.

— Ходко идет! — крикнул Некрасов. — Если и груженый как пустой будет, так совсем замечательно!

— Это мы только разгоняемся! — ответил Вяжницкий. — Без груза определили скорость на прямом участке — семьдесят верст в час! С тремя вагонами, гружеными мешками с песком, получилось до шестидесяти пяти и почти не прибавили в длительности разгона!

Разговаривать было сложно из-за стука колес, свиста ветра и рева огня в топке, поэтому дальше в основном все ограничивались восклицаниями. Молчали только Аслан и машинист, да Аракчеев совал любопытный нос во все механизмы, поглядывал в окошки. А за ними заснеженные поля уже начали размываться в стремительном движении.

Я прислушалась к своим ощущениям и довольно кивнула: никаких беспокойств не ощущалось, огромная скорость была в радость паровозу, и он продолжал свой бег без намеков на неполадки. Ульян спокойно крутил регуляторы подачи пара и раз в минуту, расталкивая важных господ, бегал посмотреть, что происходит впереди. Помощник ему нужен обязательно, хотя большие чины от транспортников по этому поводу в своих кабинетах кривили носы — мол, лишние расходы. Надо не забыть после поездки напомнить об этом Некрасову, сам ведь видит неудобство. Сейчас только испытания, но уже и Коломин скинул полушубок и встал за кочегара, потому как Пахомов еще и поленья в топку кидать совсем уже не мог. Не продумали мы это, а ведь на поверхности проблема. Вяжницкий встал на заслонку и по команде машиниста стал ее открывать и сразу запечатывать обратно, чтобы не терять жар.

От гатчинского завода поезд проехал уже пятнадцать верст, когда Аракчеев позвал меня в сторонку и крикнул в ухо:

— Не желаете на воздух прогуляться?

Я удивилась, но кивнула и, показав Аслану, что все в порядке, открыла правую дверь будки. Ох, не учла, что на такой скорости ветер просто невыносим! Однако в конце припасного вагона есть маленькая каморка для отдыха экипажа — придумка одного из гатчинских подмастерьев. Именно он задумался: а как выдержит машинист и его подручные долгий путь, если им даже присесть негде? За правильно подмеченную недоработку молодой парень был вознагражден премией, и в проект внесли изменения. Вдоль угольного ящика и бочки с водой с правой стороны проложили дорожку с железными поручнями, по которой мы с графом и добрались до нужной дверки. Печка в каморке растоплена не была, но зато от ветра скрылись, можно сказать, что даже тепло стало. Две кушетки вдоль стен напротив друг друга оказались вполне удобными, чтобы расположиться на них, а Алексей Андреевич обнаружил сбоку хитрой конструкции столик, который можно было откинуть, закрепив на полу складной ножкой.

Грохот паровых машин сюда почти не доносился, лишь подвывает воздух и стучат колеса по путям. Вообще сначала были предложения делать колесопроводы непрерывными, тщательно шлифуя стыки: тогда путешествие стало бы практически бесшумным, но от эту идею раскритиковали все инженеры сразу. Никогда не задумывалась об этом, но железо, как и прочие многие другие металлы, от холода сжимается, а от жары расширяется, и бесконечно длинная полоса железа просто выгнется дугой первым же летом.

— Александра Платоновна, разговор наш будет не для чужих ушей.

— Граф, а когда наши с Вами беседы бывали другими? Не оскорбляйте меня, полагая полной дурой.

— И не думал, графиня, прошу прощения. Но говорить будем о прошлом и о будущем. Дело об убийстве Вашего отца, можно сказать раскрыто.

— Аптекарь Шнитке? — высказала я давно вертевшееся в голове предположение.

— Именно так, — кивнул Аракчеев. — Он приготовил микстуру, которую подмешали Платону. В тот день он встретился с Дюпре, вроде бы случайно, но, как видим — нет. Очевидно, Дюпре подмешал ему зелье в вино, от чего Болкошин, которого споить-то невозможно было, пришел в совсем неистовое состояние. Тайная канцелярия еще раз допросила всех, кто мог в тот вечер видеть Платона, нашелся халдей из ресторации на Невском, он прислуживал в зале как раз. Тогда о нем никто и не подумал, а в этот раз трясли всех. Он и вспомнил, что выскакивал на улицу крупный мужчина в изрядном подпитии, кричал, что мастерские горят. Но не стал извозчика звать, а расхристанный побежал в сторону Невы. И было бы тут много непонятного, но герр Шнитке совсем рассыпался, наговорил много того, о чем его и не спрашивали. Представляете, сам признался, что по наущению Дюпре приготовил отраву! Да хитрую такую, что должна была оставить подозрения только на удар сердечный. А еще в ней хитрое действие в том, что отравленный перестает отдавать себе отчет в происходящем, убедить его можно в любой чуши. Очевидно, Дюпре убедил Платона в беде с мастерскими, что он кинулся туда среди ночи прямо по льду, но вот там его сердце и не выдержало.

Я молчала, осознавая услышанное. И ведь примерно такая картина убийства в последние недели у меня в голове и выстраивалась, но получить тому подтверждение следствия…

— Что теперь будет с этим Шнитке? Каторга? Казнь?

— Э нет, — усмехнулся Аракчеев. — Так просто он не отделается. Будет сидеть в Петропавловской, пока останется хоть иллюзия какой-нибудь пользы. Живого преступника предъявить всегда лучше, чем записанные показания мертвеца. Более того, охраняют его похлеще Императора, чтобы англичане не добрались до столь неудобного свидетеля. Не беспокойтесь, жизнь его сейчас — ад, но сдохнуть ему не позволят.

Я кивнула, хотя подметила, что какой-либо ненависти к аптекарю не испытываю. Он был лишь инструментом — жадным, беспринципным, но никакой неприязни к моему отцу не имел, не было у него личного интереса