Король Красного острова - Валерий Поволяев

Левое плечо у Устюжанинова невольно задергалось, он поднял голову. Лодки находились уже совсем рядом.

Неужели на этом все заканчивается? Устюжанинов сжал зубы, увидел, что темное чернильное пространство перед ним начало двоиться, светлеть, наливаться посторонними красками, сжал зубы посильнее – надо было держать себя в руках.

В несколько заходов шлюпки переправили людей Беневского на «Маркизу», когда лодки на веревках втянули на борт, послышался озабоченно-звонкий голос капитана Жоржа – он теперь был главным на фрегате:

– Поднять якорь!

Якорь был поднят, «Маркиза» развернулась кормой к берегу и тихо двинулась в открытое, пахнущее солью, горечью и еще чем-то тревожным пространство.

С берега принесся ветер, приволок запах горелой травы, изуродованной, оплавленной огнем земли, сожженных домов, построенных Беневским – жить бы в этих домах и радоваться, но нет, доброе дело было загублено Пуавром, Ларшером, Фоге, теми, кто находился рядом с ними, – в общем, было отчего заплакать.

Но Устюжанинов держался. Ветер стих, вместе с ним стих и запах беды, приносившийся с берега. Устюжанинов отер пальцами глаза, услышал за бортом фрегата плеск, затем – влажный трепет, словно бы из-под дождя вылетела большая стрекоза, отряхнулась в воздухе и, набирая скорость, унеслась вдаль. Устюжанинов нагнулся, глянул в темноту.

Над водой, слабо посвечивая во мгле телами, носились летучие рыбы. Казалось бы, их беспечная игра должна была немного стереть горечь, сидевшую в душе, поднять настроение, но этого не было.

Покидать Мадагаскар не хотелось, как, в общем-то, когда-то не хотелось покидать и Камчатку. Что там, на Камчатке, сейчас делается, живы ли люди, которых Алешка Устюжанинов когда-то знал и любил?

Кто может ответить на этот вопрос? Настроение у Устюжанинова было убитым, даже присутствие Беневского, находившегося рядом, не могло поднять его.

Раньше такого не было.

Через несколько минут стрекот летучих рыб за бортом угас, чернильная темнота ночи сгустилась, Мадагаскар растворился в ней бесследно. Удастся сюда вернуться или нет?

Этого не знали ни Беневский, ни Устюжанинов, ни малоповоротливый матрос Потолов, ни Степан Новожилов, умевший из ружья попадать в летящую бабочку…

На Мадагаскаре остались могилы русских людей. Дорогие могилы.

Что день грядущий готовил живым, тем, кто поднялся на борт «Маркизы де Марбёф», было неведомо.

Фрегат уходил все дальше и дальше в море.

На корабле Беневского неожиданно начала трепать лихорадка – недолеченная в спешке малярия взяла его за горло в самый неподходящий момент – во время плавания.

Океан был неспокойным, один шторм наползал на другой, «Маркизу» трепало так, что она совсем ложилась набок и касалась макушками мачт воды, но потом, скрипя, напрягаясь до дрожи, насквозь просаживающей корпус, выпрямлялась, выдергивала из воды паруса и, кренясь, стеная, голося от боли, одолевала очередной вал и следовала дальше.

Тяжелым был путь от Мадагаскара до Портсмута – спокойной английской гавани, где любили отдыхать и чинить потрепанный такелаж суда всех стран мира.

Русские, приплывшие в Портсмут с Беневским и Алешей Устюжаниновым, едва держались на ногах – так их измотало плавание. В Портсмуте решили разбиться – Чулошников, Андреанов и еще несколько человек пересели на судно, уходящее во Францию, в Гавр, оттуда было уже рукой подать и до России, а Беневский, бледный, исхудавший, хворый, и с ним Устюжанинов решили остаться на некоторое время в Англии.

– Поплыли с нами, – уговаривал Чулошников Алешу, – родной дом в России ничто не заменит, никакие красоты, где бы мы ни находились, даже на Мадагаскаре, – родной дом есть родной дом… Поплыли! Решайся, Алексей!

В ответ Устюжанинов отрицательно качал головой:

– Нет, не могу. Учитель болен… Его нельзя оставлять одного.

Беневский действительно был плох – болезнь не отпускала его.

– Жаль! – поняв, что Устюжанинова не уговорить, Чулошников вздохнул, широко раскинул руки. – Ладно, давай прощаться.

– Напиши, – попросил его Алеша, – обязательно напиши, как все сложится, все ли в порядке.

– Напишу, – Чулошников смахнул с глаз мелкие колючие слезки, хотел спросить насчет адреса – куда писать-то? – но не стал ничего спрашивать и, подхватив мешок, перевязанный крест-накрест веревкой, нырнул в мелкий, какой-то липкий, похожий на мокрую пыль дождь и очень быстро исчез в нем. Словно растворился.

В Лондоне Беневский с Устюжаниновым остановились в доме Гиацинта Магеллана, человека, по меркам той поры просвещенного, увлекающегося историей и астрономией, владевшего собственным издательством – книги Магеллана были популярны в британской столице.

В центре Лондона у Магеллана имелся собственный двухэтажный дом, кирпичный, потемневший, сложенный из терракотового кирпича; со временем кирпич стал почти черным: от дыма, выносящегося в воздух из тысяч городских труб, пропитанный сажей, сгоревшим углем, печной грязью, – собственно почти весь Лондон был таким, с трагическим потемнением сложно было бороться только мылом… Магеллан собственным домом гордился очень.

Жил Гиацинт вместе с сестрой, старой чопорной девой, которая одну половину времени проводила на кухне, вторую – в церкви. Магеллан не был женат, поэтому все вопросы, связанные с хозяйством, решала его сестра.

На нынешний день у него была цель: Магеллан решил издать «Мемуары о жизни и приключениях графа и барона Мориса Августа Беневского в Африке, Азии и Европе, в Тихом, Индийском и Атлантическом океанах», поэтому Беневский и Алеша поселились в его доме.

На улицах было пустынно, с облаков летела серая морось, прибивавшая к каменным мостовым угольную пыль, вылетавшую из труб. Мостовые от влажной налипи становились скользкими, будто их облили жидким мылом, на камнях калечились и люди и лошади.

Вечера проводили у камина, часто молчали, погружаясь в тихие думы. Вспоминая прошлое, Мадагаскар, войну, которую им навязал Пуавр, Устюжанинов с тревогой поглядывал на своего шефа: как он? Не станет ли хуже? Беневский по самый подбородок натягивал теплый верблюжий плед, лежал неподвижно.

Через некоторое время Беневскому сделалось лучше, впрочем, – ненадолго, болезнь цепко держала его, трясла по-разбойному, Морис стискивал зубами боль и закрывал глаза.

Он боялся показаться слабым. Устюжанинов понимал, как Беневскому трудно, переживал за него и молчал. Вот если бы слова могли облегчать боль, тогда бы он говорил…

И все-таки, несмотря на приступы боли, Беневский старался работать над книгой, делал это лежа, прислонив к груди канцелярскую писчую доску и медленно выводя строчки свинцовым грифелем на бумаге. Магеллан терпеливо ждал, когда Беневский сдаст ему первую главу своего повествования. По этой главе станет понятно, насколько будет интересна книга.