Двенадцать детей Парижа - Тим Уиллокс

– Вы умеете ездить верхом? – спросил он.

– Нет, – ответила Паскаль. – Никто нас не учил.

– Тогда приготовьтесь. Мне самому еще не приходилось сидеть на такой высокой лошади.

Госпитальер задумался, как посадить девочек на спину кобылы, не испачкав рук об их туфли.

– Жаль, что тут нет Грегуара, – вздохнул он.

– Вашего лакея? – спросила младшая Малан.

– Да. Он бы подставил спину, чтобы вы могли сесть верхом.

– А где он?

Матиас не ответил. Вскочив в седло, он наклонился и по очереди поднял сестер на спину Клементины. Потом он перекинул левую ногу через шею лошади и спрыгнул на землю. Паскаль сдвинулась вперед, на седло, а Флер обхватила руками ее талию. Тангейзер отдал младшей из сестер ружье и показал, как уложить его поперек луки седла, после чего взял поводья лошади.

– Почему вы не садитесь вместе с нами? – спросила его Флер.

– Внизу мне удобнее сражаться. В случае неприятностей я пущу Клементину галопом, и она вывезет вас. Всякий, кто попробует ее остановить, горько пожалеет об этом. Держитесь за гриву, сжимайте бока коленями. А теперь скажите, кто может вас приютить?

Сестры уставились на своего нового друга, словно на самого омерзительного из предателей.

– Вы должны знать кого-то, кто вас защитит, – проигнорировал он их взгляды. – Друзья. Родственники. Соседи.

– Половина из тех, кого вы убили, наши соседи, – отозвалась Паскаль. – Они знали нас с самого рождения. Некоторые дружили с папой. Может, вам следовало попросить их нас приютить?

– А родственники из католиков у вас есть? Я не могу таскать вас с собой по Парижу – по крайней мере, сегодня.

– А в любой другой день мы бы и не просили, – сказала Флер.

По пути они видели множество трупов, любого возраста и пола, – сваленных в канавы или висящих, истекая кровью, в дверных проемах и окнах, словно непристойная реклама на внезапно возникшем рынке обреченных. Они проезжали мимо перепачканных кровью отрядов милиции и студентов, которые бросали на девочек подозрительные и похотливые взгляды. Но никто не осмелился преградить путь Тангейзеру, не только готовому к провокации, но и жаждавшему ее. Воры, обезумев от жадности, опустошали дома. Некоторые шли вслед за милицией, грабя убитых. Другие убивали сами, не обращая внимания на вероисповедание жертв. Некоторые улицы были до такой степени залиты свежей кровью и завалены трупами – детей убивали на глазах матерей, отцов на глазах сыновей, не обращая внимания на тех, кто на коленях молил пощадить родственников, – что Матиас не решался бросать вызов этому безумию и заставлял Паскаль выбирать другую дорогу.

Время от времени на квартал опускалась необычная тишина, и девочки могли вздохнуть полной грудью, думая, что все осталось позади. Но каждый раз тишина оказывалась обманчивой. Жуткие звуки – грабежа, пыток, убийства и изнасилования – возвращались. Крысы сновали между трупами, словно растерявшись от их изобилия. К ним присоединилась пара собак, тяжело дышавших от жары. Весь этот ужас, как и прежде, происходил в городе, который казался вымершим, поскольку все, кто не был обречен, оставались в своих домах. Исчезли безногие, слабоумные и слепые, шлюхи спрятались в своих комнатушках, и убийцы продвигались вперед, словно стая псов, преследующих добычу, оставляя улицы во власти свежих трупов.

Поднявшись на холм между жавшимися друг к другу ветхими домишками, граф де Ла Пенотье понял, что перестал ориентироваться в городе. Он знал, что им нужно двигаться на восток и на юг, но любая улица могла за какую-то сотню шагов дважды сменить направление, а потом закончиться тупиком или таким узким проходом, что его плечи задевали стены зданий. Оставалось надеяться на девочек. Матиас видел, что от всего увиденного их ужас постепенно вытесняется отчаянием. Тем не менее сестры держались стойко, и вскоре они снова очутились на Гран-рю Сен-Жак, недалеко от ворот. Госпитальер замкнул очередной круг из тех, что ему предстояло пройти по извилистым улочкам Парижа.

«Конюшня Энгеля» была открыта. Тангейзер завел лошадь во двор, взял у Паскаль ружье и помог девочкам спешиться. Потом он закрыл ворота на улицу и опустил засов, открыв при этом окошко в верхней половине калитки.

– Налейте ведро Клементине, – сказал он, указывая на бочку с водой.

Внутри он увидел Энгеля – если это действительно был хозяин конюшни, – повешенного на веревке, привязанной к балке перекрытия. Конюх был голым, а его лицо смотрело в сторону. Почерневшие пальцы левой руки были зажаты между веревкой и горлом. Ноги ниже колена опухли и приобрели цвет маринованной свеклы. Видимо, его повесили вчера вечером, а может, и раньше. В конюшне было тихо, а беглый осмотр показал, что все лошади исчезли. Причин тут могло быть несколько, но иоаннита они не интересовали. Его волновало отсутствие Грегуара и Юсти: для этого имелось гораздо больше возможных объяснений, причем в большинстве своем мрачных.

Рыцарь смешал в ведре мякину, толченый ячмень и бобы и отнес все это во двор Клементине. Паскаль и Флер наблюдали, как животное ест. Вернувшись в конюшню, Матиас нашел парусину, которой накрывают повозку, и расстелил ее под Энгелем. Потом он перерезал веревку, и застывшее тело опустилось на ткань, не испачкав ничего вокруг. Тангейзер завернул труп, вынес его на улицу и выбросил чуть дальше, за кучей мусора. Когда он возвращался с парусиной под мышкой, девочки ничего не спросили. Несмотря на мякину, которую иоаннит добавил в ведро, чтобы кобыла ела как можно дольше, ломовая лошадь быстро разделалась с ячменем и бобами. Матиас отвел ее к кристаллам соли, которые она стала лизать. Сестры продолжили с любопытством наблюдать за ней, показывая друг другу на забавные ужимки животного.

Тангейзера тронули их улыбки, эти неожиданные проявления чувств. Ему не хотелось вспоминать ужасы, которые девочкам пришлось увидеть и ответственность за которые лежала на нем. Не следовало позволять Паскаль убивать актеров. Госпитальер удивлялся, почему эта очевидная мысль вовремя не пришла ему в голову. Похоже, он совсем перестал соображать. Теперь рыцарь попытался использовать логику и составить план действий, но любой план предполагал некий результат, желаемый и достижимый, – а сформулировать, чего он хочет, мужчина не мог. Ясно было лишь одно: все, что он делал с момента прибытия в Париж, было неправильным, все его решения оказались ошибочными. У иоаннита возникло ощущение, что он стоит на краю вселенной и ему некуда идти, кроме как за этот край.

Тангейзер сел на скамью и обхватил голову руками с видом человека, пришедшего к концу пути, который он считал бесконечным. Ему пришлось сесть, иначе он бы просто рухнул на колени, придавленный неизмеримой тяжестью своего отчаяния. Ему уже приходилось оплакивать тех, кого он любил. Многих. Это чувство было более сильным, чем скорбь, отчаяние или чувство вины. В перегонном кубе его души бурлили другие, еще более горькие элементы. А дистиллят отравлял его. Матиас сжал голову, словно хотел выдавить из нее этот яд, как сок из граната. Волосы его были покрыты липкой коркой, которая таяла под его пальцами, по шее потекла струйка жидкости. Он содрогнулся от отвращения. Кровавый человек в кровавом городе этого кровавого мира. Госпитальер задрожал, как в лихорадке. Он ждал, когда пройдет этот приступ – если вообще пройдет.