Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков

Замполит батальона Добродеев, стоявший при постановке задачи позади начальника штаба, попытался отреагировать на вызов, но тот мягко отстранил его. Офицеры батальона молчали, потупив головы. Они слышали каждое брошенное слово, они знали, что командир пятой роты прав, что уже завтра они будут считать своих убитых и раненых. Они с ним соглашались. Афганцы пишгорский полк всегда обеспечивали сами, колоннами машин грузы подвозили редко, в основном – вертолетами. Второй способ был очень дорогим, но – быстрым и безотказным, ровно до тех пор, пока вертолеты не начали сбивать. Теперь для проводки двух колонн с боеприпасами и продовольствием им потребовалась операция советских войск. И начальник штаба тоже говорил дело, мы давно ввязались в войну, это она диктует свои условия. Операция должна быть проведена.

– Москаленко, у тебя нервы никуда. Давай, ты сейчас отдохнешь, придешь в себя, а потом поговорим. Иди, возьми себя в руки. – Савельев резко сбавил обороты в голосе, в жесткости, в интонации и, проводив взглядом уходящего офицера, подошел к Ремизову, к новому командиру четвертой роты Климову:

– Что с ним? Я его таким не видел. Может, дома что?

Офицеры пожали плечами, для них эта неожиданная вспышка злости и безнадежной тоски тоже ничего не объясняла. Добродеев, прокашлявшись, взял ситуацию в свои руки. Обойти интернациональный долг, будучи политработником, он не мог, поскольку в этом аморфном, неопределенном понятии заключалась идеологическая основа всех действий экспедиционных войск в Афганистане, в этой совершенно чужой нам стране. Чужой – прежде всего потому, что здесь, на этой земле, или развивалась, или угасала абсолютно другая цивилизация.

– Обстоятельства, на которые сейчас ссылался командир пятой роты, мы не можем игнорировать. Мы ведем боевые действия с бандформированиями противника, операция предстоит напряженная. Жертвы с нашей стороны, потери возможны, и главная задача командира любого уровня заключается в том, чтобы сохранить жизнь своих солдат, учить их правилам ведения боя, индивидуальной тактике. Матери вручили нам своих сыновей не для того, чтобы мы их здесь угробили.

– А для чего? – негромко прозвучал чей-то раздраженный голос, но замполит сделал вид, что не расслышал.

– Еще раз повторяю: все зависит от командиров.

– Не все, – пробурчал себе под нос Ремизов.

Выход колонны задерживался, в конце концов время «Ч» перенесли на два часа дня. Боевые машины батальона, усиленные танком с минным тралом и четырьмя самоходными гаубицами, грелись под теплым солнцем, непривычным для первых дней зимы, солдаты в ожидании команды «вперед» разбрелись по окопам пятой роты, располагавшимся невдалеке. Ремизов, пережидая возникшую паузу, отправился к своему бывшему блиндажу, прилег на кровать, прикрыл глаза.

– Рем, ты здесь?

– Серега, ты? – Ремизов встрепенулся, всматриваясь в сухое, со впадинами щек лицо Москаленко.

Тот закрыл за собой плащ-палатку, приглушив дневной свет, присел напротив.

– Я искал тебя повсюду, в твою роту поднимался, в штаб батальона поднимался. А ты сам у меня в блиндаже… Не сдержался я… Ну ты сам все видел. Я не могу тебе объяснить, понимаешь, я не знаю, что происходит. Не знаю… Тяжело мне. Вчера еще такая тоска напала, грызет изнутри, за горло берет, душит. И не проходит. Я не знаю, что делать, со мной никогда такого не было.

– Погоди, погоди, надо разобраться. Причина должна быть, с чего-то же все началось.

– Нет никаких причин, я все в голове перебрал. Тоска безысходная. Натурально выть хочется. Безнадега. Хочу рассказать тебе, чтоб ты понял, а слов нет. Ничего не вижу впереди, ничего не хочу. Я смысла жизни не вижу, я его потерял. – Москаленко затих, прислушиваясь к себе, словно пытаясь снова уловить этот самый смысл, в полумраке блестели его глаза, но ничего, кроме смятения, в них не отражалось. – И день сегодня теплый, хороший, а мне невыносимо. И сердце болит. Ты понимаешь меня? – В исступлении он почти выкрикнул последние слова, ему было нестерпимо важно, чтобы хоть кто-то его понял.

– Дома у тебя все в порядке? Письмо давно получил?

– Дома все хорошо. Письмо от жены позавчера получил. Обычное письмо, домашние новости.

– Что с тобой, Серега? Разве можно совсем ничего не хотеть? Ну, посмотри в себя, скажи, ведь что-то есть такое, что тебе нужно прямо сейчас, что-то же нужно? Я вот домой хочу. Постоянно. Каждый день.

– Да, я тоже хочу домой. Только домой. Я больше ничего не хочу. Господи, выть охота, как я хочу домой.

– Ну вот!

– Нет, Рем, я хочу по-другому. У меня в душе слезы стоят… Словно я уже никогда не попаду домой.

– Ты что? Да мы с тобой столько прошли! Ты посмотри на меня! Я же держусь, и ты держись. Дай руку! – Ремизов крепко, двумя руками сжал протянутую ладонь своего друга, словно пытаясь отдать ему часть своих сил. – Ты только не сдавайся, нам нельзя сдаваться.

– Спасибо, что ты меня понимаешь.

Москаленко выдохнул, снова глубоко вобрал в себя воздух, прикрыл веки. Наверное, в этот момент он видел своих самых близких людей, семью. Ведь нет ничего ближе и необходимее, чем семья. Нет ничего больнее.

– Я так хотел поговорить с тобой… – на Ремизова смотрели сухие глаза страшно уставшего человека, который пытался улыбнуться, но у него это так и не получилось.

– Серега, Серега, жизнь наша жестянка. Что тут сделаешь? Но ведь мы – настоящие парни. Мы же офицеры. И кашу нам расхлебывать, хоть и заварили ее не мы.

– Мы – офицеры, да. Расхлебывать нам, да. Но почему мы всегда чужую работу выполняем? Почему «зеленые» не хотят своих выручать, прорываться на помощь, зачистку проводить? Почему мы? У них все есть: авиация, артиллерия, танки, БТРы есть, люди есть. Это их земля, их страна. Помнишь, нам в Термезе говорили, что мы будем обеспечивать им прикрытие, помнишь? Мы бы обеспечили! В лучшем виде!

– Знаю, Серега. Ни одна крыса ни с тыла, ни с флангов не подобралась бы. Мы бы бойцов своих сберегли. Нас обманули. «Зеленые» чужими руками жар загребают.

– Получается, что нам эта война нужна больше, чем им. Это же абсурд. Да на какой хрен она мне сдалась?!

Преодолев приличный отрезок ущелья, полковая колонна снова добралась до Астаны и остановилась. Командир полка отвел себе полчаса на организацию боевых действий. Усачев сел на теплую башню, не снимая шлемофона, и приготовился ждать и полчаса, и больше. Но ждать не пришлось: впереди, в двух метрах от машины, вздрогнула земля и, разбрасывая пламя, песок и каменную крошку, раздался рваный хлопок и грязный шелест разлетающихся осколков. Комбат провалился в люк машины, стоявшие рядом солдаты бросились в задние открытые люки. Рядом с ними разорвалась еще одна реактивная граната.

– Механик, влево, к брустверу, вперед!

Машина стала вплотную к крутой стенке, ограждавшей дорогу, а сам комбат дрожащими руками впился в пульт управления, развернул влево башню, выискивая по оседающей пыли позицию гранатометчика и боясь, что тот успеет раньше. Несколько плотных длинных очередей из спаренного пулемета сочно, сантиметр к сантиметру, нафаршировали пулями спускающийся к дороге хребет.