Последняя Ева - Анна Берсенева

– Меня? – удивилась Надя. – Разве междугородний был звонок?

– Эмилия Яковлевна спрашивает, – сказала Клава. – Иди поскорее.

У Нади сердце забилось быстрее от удивления, едва ли не страха. Зачем ей вдруг может звонить Эмилия Яковлевна?

С ней, в отличие от ее сына, Надя почти не виделась в эти два месяца. Она почему-то почувствовала холодность в отношении к ней Эмилии Яковлевны. В тот день и почувствовала, когда пришла накануне Пасхи ставить тесто для венской сдобы.

Правда, Эмилия не говорила ей ничего неприятного – можно сказать, вообще не обращала на нее внимания. Но по ее интонациям, по холодному взгляду кобальтовых глаз Надя сразу почувствовала, что отношение к ней резко переменилось. И, не понимая причины, но чувствуя неловкость, старалась как можно реже бывать в доме Гриневых.

И вдруг Эмилия Яковлевна звонит ей с утра. Что это может значить?

– Надя? – услышала она в трубке резкий, готовый взорваться возмущением голос. – Вот что, Надежда, я должна с тобой поговорить.

– Говорите, Эмилия Яковлевна, – сглотнув комок и снова почувствовав, что болит горло, сказала Надя.

– Нет, не по телефону. Значит, так, – привычным командным тоном произнесла она, – у меня сегодня присутственный день, до часу я в институте, потом в Доме кино до пяти, а вот потом мы как раз и встретимся.

Надя хотела было сказать, что после пяти у нее начинаются занятия на курсах, но вместо этого спросила:

– Куда мне прийти?

Они встретились в сквере у Большого театра.

Надя пришла к фонтану чуть раньше назначенного времени и села на лавочку под яблоней. Она смотрела на квадригу над портиком Большого и вспоминала, как Эмилия Яковлевна рассказывала им с Валей о балерине Аллегре Кент и волшебной силе искусства. Потом вспомнила, какой голос был у нее сегодня по телефону, и ей вдруг стало тоскливо оттого, что она никогда больше не услышит прежних оживленных интонаций…

Но походка у Эмилии была все та же – встречные складки на подоле разлетались от ее стремительных шагов. И так же синели ее глаза, когда она подошла к скамейке. На ней было необыкновенно элегантное платье. Клава сшила его из трехцветного, черно-сине-белого шелка с бледно-сиреневыми астрами.

– Вот что, Надежда, – не здороваясь, сказала Эмилия, – я давно должна была поговорить с Валей, но мне это казалось бесполезным. А выходит, зря. – Не обращая внимания на недоуменный Надин взгляд, она продолжала: – Я просто спохватилась слишком поздно, когда он уже успел в тебя втюриться по уши. И что я должна была говорить – что ты ему не пара? Зная его характер, нетрудно было представить реакцию… Одно меня извиняет: «поздно» стало слишком быстро, я ведь в первый же день заметила, когда вы за мукой пошли… Ну, неважно! Скажи, пожалуйста, Надежда, – сощурив глаза, произнесла Эмилия; она не присела на скамейку, Надя поэтому тоже встала, и они стояли теперь в полушаге друг от друга, замерев в непонятном напряжении. – Ты считаешь свое поведение нормальным?

– Какое поведение, Эмилия Яковлевна? – пробормотала Надя.

Она по-прежнему не понимала, что имеет в виду Эмилия, но чувствовала жуткий холод, исходящий от нее. Даже не верилось, что вот эта самая женщина смеялась, смотрела на нее доброжелательно, что-то рассказывала о поездке в Канн…

– Я, конечно, не знаю твоих планов, но в любом случае мне кажется по меньшей мере неприличным, чтобы не сказать жестоким, припутывать Валю к поискам какого-то своего кавалера. Не надо меня уверять, что ты этого не делала! – воскликнула она, заметив, что Надя пытается что-то сказать. – Боже мой, я сама практичный человек, но должны же быть хоть какие-то границы, запреты, заповеди, в конце концов! Мало мне видеть, что мой сын влюбился черт знает в кого, в какую-то провинциальную покорительницу Москвы, которая пальца его не стоит, – так теперь я еще должна выяснять, куда девался возлюбленный этой девицы!

Этот поток безжалостных и несправедливых слов обрушился на Надю так неожиданно, что она не только не могла возражать, но даже вздохнуть не могла – бестолково открывала рот, глядя на Эмилию.

– Я бы все поняла, – сказала та немного более спокойным тоном, – если бы ты была в него влюблена. Ну, молода, неопытна, не умеешь себя вести с мужчиной, голову потеряла от любви, в конце концов, проболталась в порыве откровения. Но ведь ты его не любишь! – В ее возмущенном голосе Наде вдруг послышались слезы, и, забыв на мгновение невыносимость происходящего, она удивленно взглянула на Эмилию. – Ты его не любишь, Боже мой, я это чувствую, я это вижу, он же мой единственный сын, у меня никого нет, кроме него! Он тебе совершенно безразличен, и при этом ты без тени стыда пытаешься его использовать для своих целей…

Слез больше не было слышно в ее голосе. Эмилия смотрела в упор, и Наде показалось, что холодные синие искры брызжут из ее сощуренных глаз. И тут она наконец почувствовала, как захлестывает ее настоящая, всепоглощающая обида! Значит, она – провинциальная завоевательница, которая использует сына этой столичной дамы для своих целей?! Как будто это она, Надя, а не обожаемый сыночек звонит, назначает встречи, признается в любви и зовет замуж! И почему она должна все это выслушивать и молчать, как будто ей нечего ответить?!

– Эмилия Яковлевна, – медленно произнесла Надя, удивляясь одному – что ее голос звучит так спокойно, – у меня и в мыслях не было ни для чего использовать вашего сына. Я его не люблю, вы правы, и я не скрываю этого – ни от него, ни от вас. И замуж я за него не выйду, можете не волноваться. Да мне вообще не до него! У меня есть дочь, есть человек, которого я люблю, отец моей дочери – зачем вы мне?! И Москва мне ваша не нужна, не собираюсь я никого покорять!

Слезы наконец подступили к Надиному горлу, она махнула рукой, развернулась и, не глядя больше в изумленные глаза Эмилии, побежала прочь от яблоневого скверика, фонтана, квадриги с Аполлоном – от всего от этого прочь!

Надя провела вне дома меньше трех месяцев, но ей показалось, что она уезжала на много лет.

Может быть, это чувство объяснялось только тем, что Ева росла не по дням, а по часам и очень повзрослела, пока не было мамы. А может быть, Надя действительно так переменилась за эти месяцы, проведенные в Москве, что время для нее растянулось.

Здесь, в Чернигове, оно почему-то казалось ей тягучим, бесконечным. Надя приехала домой на следующий день после разговора с Эмилией Яковлевной – собралась в полчаса, кое-как побросав вещи в чемодан, что-то невнятное объяснила перепуганной Клаве. Все было забыто – Строгановское, керамика, Москва, все! По дороге на Киевский вокзал Надя мечтала об одном: чтобы были билеты.

И вот она вернулась наконец домой, увидела Еву, заплакала, и все должно было встать на свои места… Но не становилось.

Родители не ожидали ее приезда и были днем на работе; с Евой сидела няня. Отпустив няню и позвонив маме в школу, Надя бесцельно бродила по комнатам, не понимая: что же теперь томит ее душу?