Венецианская блудница - Елена Арсеньева

Князь Андрей заковылял по дому. Ульяна порывалась помочь, ноон отвел ее руки. Вот сейчас… еще три комнаты пройдет и увидит ее…Почувствовав, как желание распирает тесные кюлоты, шутливо погрозил себекулаком. Ну что же, что ранен! Он и на смертном одре не перестанет мучительно истрастно жаждать этой женщины. Он осушит ее слезы поцелуями, он сейчас заставитее забыть обо всем на свете своими объятиями…

Дверь в опочивальню закрыта. Потянул осторожно, чтобы нескрипнула.

Темно, тихо. Только лампадка чуть светится да шелеститслабый невнятный шепот: «Dio mio, santa Madonna! Salvare lui! Ridate lui, Diomio, punire io!..» [52]

Князь Андрей, еще не забывший школярскую латынь, слушал внедоумении. Жутко вдруг стало от этого шепота на чужом языке, этой тьмы, вкоторой словно бы затаились призраки.

Все было не так, как он ждал, поэтому голос его прервался,когда он позвал:

– Сашенька! Что…

Она обернулась, и бездна печали открылась князю Андрею в еетемном взоре. Ни радости, ни любви не увидел он на милом лице – толькобезмерную муку.

– Вернулся… – прошелестели ее губы.

– Вернулся! Не плачь, я вернулся к тебе!

– Нет, – качнула она головой. – Не ко мне. Не ко мне!

Сказать, что Александра была счастлива, значило не сказатьничего. Время перестало для нее существовать, обратившись в некую самосветнуюпряжу, которую она начинала ткать каждое утро, сплетая сверкающее полотно своейлюбви, а ночью тайком, как Пенелопа, эту ткань распускала, отвлекая отповседневности, вновь и вновь возвращая возлюбленных к чуду их любви, свободнойот забот и подозрений. Чудилось, вступив через золотые ворота Венеции,Александра каждый день пьет легкое, сладостное вино. Это было вино безграничногосчастья, восторга, умиления, радости, открытия нового мира – и в то же времязабвения. Забвения прошлого. Все, что осталось позади, все пережитое медленнообращалось в дым, и если трезвый день порою вонзал ядовитые иголочки в сердце,то вечер, когда она засыпала в объятиях Лоренцо, и утро, когда Лоренцопросыпался в ее объятиях, были надежным противоядием.

И при всем при этом Александра не могла не сознаватьзыбкости и призрачности этого нового, счастливого и безмятежного своегосуществования. Частенько, просыпаясь на заре и находя губами теплое плечоЛоренцо, она тихонько вздыхала, что не поймала его на слове в тот сказочныйвечер, когда в гондоле началась новая жизнь их любви. Тогда Лоренцо жалел, чтонет рядом священника, который обвенчал бы их. Да, жаль, жаль: теперь он всецелопринадлежал бы Александре, и ее не мучил бы постоянный страх потери иликакого-то нового досадного недоразумения, которое вдруг вторгнется в ихотношения и вновь отбросит их к недомолвкам, подозрениям и страхам. Нет, конечно,она понимала, что такого мужчину, как Лоренцо, не удержишь обручальным кольцоми несколькими словами, сказанными пред алтарем, и все же священные обеты –нечто незыблемое, они остаются хотя бы в сердцах, если не в поступках, аАлександра, как всякая женщина, отчаянно пыталась уцепиться хоть за что-тоопределенно-надежное в том вихре счастья и блаженства, который нес и кружил еетеперь.

Счастье, блаженство – вот именно. Но все же – вихрь!

Венеция была тогда второю столицей Европы. Она поровнуделила с Парижем всех знаменитостей сцены, искусства и любви, всех знаменитыхпутешественников, всех необыкновенных людей, всех авантюристов, всехлюбопытных, всех тонких ценителей жизни. Но у Венеции было то преимущество, чтов ней не было резонеров, лицемерных моралистов, деловых людей и скучныхнасмешников. Жизнь здесь являлась действительно вечным праздником, и хотяАлександра была бы счастлива с Лоренцо в тишине и покое, все же она не могла непризнавать, что венецианская разноцветная шумиха была достойной оправой чуду, сней свершившемуся. Конечно, зовись это чудо медовым месяцем…

Ступив из гондолы на террасу своего дворца и надежно сжимаяв объятиях милую беглянку, Лоренцо не забыл своих слов о венчании. Просто онвернулся во дворец, где все проникнуто было мрачными тревогами прежних дней, апотому осознал: не может он, человек без будущего, лишенный чести, предложитьту же участь женщине, которую полюбил… полюбил безумно, несмотря на то, что ееприемный отец был лютым врагом Лоренцо.

Бартоломео Фессалоне оказался крепким орешком! Минуло неменьше месяца, как он попал в руки Лоренцо и был заперт в надежном месте, а досих пор не открыл еще тайны, ради которой был схвачен: не выдал бумаг Байярдо.

Конечно, Александра не знала, где он заключен, однако уверенабыла, что не во дворце: Чезаре периодически куда-то исчезал, причем Лоренцождал его возвращения с особенным нетерпением, которое прорывалось в каждомдвижении, в каждом слове и даже заражало Александру. Потом появлялся Чезаре –угрюмый более обычного, молчаливый: сначала он вообще мог только покачатьголовой и сказать одно слово – «нет». Потом его как бы отпускало отвращение,которое он испытывал от встреч с Фессалоне: Чезаре начинал чихвостить этого«профессора шантажа», «паразита по ремеслу», но смысл оставался прежним:никаких бумаг Фессалоне не отдал.

Александра была родом из страны, где милосердие и жестокостьс поразительным миролюбием уживаются в каждом отдельно взятом человеке и вовсем народе. Дыба или виска, кнут, козлы, «кошки», батоги, розги, раскаленныевеники, жаровня под ноги – все эти пыточные понятия были ей понаслышке знакомыи, хотя вызывали страх, воспринимались как необходимые реалии быта. Разумеется,у нее ни на кого не поднялась бы рука. Разумеется, она никому не посоветовалабы пытать ближнего своего. Однако… однако разве насилие и устрашение врага невходят в круг тех обязательных игр, которыми из века забавляются мужчины?.. И,не давая себе в том отчета, пряча свое недоумение от себя самой, Александраизумлялась: неужто Лоренцо не может найти действенное средство развязатьФессалоне язык? Или не Лоренцо, а Чезаре, а еще лучше – отвратительный панКазик, чтобы руки ее возлюбленного не были замараны кровью…

Ага, так, значит, она все-таки не хотела, чтобы Лоренцо былжесток и неразборчив в средствах! Поймав себя на таком противоречии, Александрасловно прозрела. Так ведь и Лоренцо не может быть жестоким! Хоть он и держалсяв стороне от церкви и вполне мог бы считаться плохим католиком (в сей веквольнодумства многое сходило людям с рук!), однако не в силах преступитьглавных заповедей христианства, пусть это и длит его страдания.

Случайно услышанный разговор подтвердил эти догадки.