Вихри Валгаллы - Василий Звягинцев

Отдаленная стрельба доносилась из центра и, судя по звукам, распространялась от Арбатской площади к Кремлю и дальше в Замоскворечье. Похоже, заварушка в городе разворачивалась всерьез. Рудникова это радовало. Раз в Москве почти нет наших, значит, красные бьют друг друга.

Он по-пластунски отполз метров на тридцать назад, приподнял голову, убедился, что нападающим его уже не увидеть, стремительно перекатился на другую сторону бульвара. Теперь он оказался в тылу у неприятеля. Оставалось выяснить, где сейчас находится и что делает поручик Татаров. В туманных сумерках сигнала ему, конечно, подать не удастся, но капитан надеялся, что, когда он начнет действовать, тот поддержит его огнем. Так где же Басманов и его люди, однако?

Басманова, к сожалению, в монастыре не оказалось. Но дежурный офицер помнил Агранова по октябрьским событиям, когда они вместе захватывали Большой театр, да и пароль гость назвал правильный. Чекист появился не в самый подходящий момент, штурмовая группа как раз начинала посадку в три открытых «Доджа» — других машин у них не имелось, — поэтому с оружием, в тяжелых бронежилетах, обвешанные снаряжением, в каждый автомобиль могло поместиться едва по семь-восемь человек. Дежурный по тону Рудникова не понял, какова срочность вызова, поэтому офицеры рассаживались по машинам, не слишком торопясь, с шуточками, как при выезде на обычное патрулирование.

Агранов, не сообщая главного, да он пока и сам не знал, в чем это главное заключается, попытался объяснить офицеру в пятнистой серо-черной куртке, весьма удобной для действий в вечернем городе, что ожидаются серьезные беспорядки, способные в результате привести к очередной смене власти и возобновлению гражданской войны, и что искренние сторонники мира и согласия крайне нуждаются в помощи господ офицеров, которые уже внесли определенный вклад…

Офицер слушал чекиста без особого интереса. Ему, как и Рудникову, чужды были проблемы большой политики, и он тоже с интересом понаблюдал бы за разборками в стане врага. Из гимназического курса он кое-что помнил о Французской революции и считал, что, когда революционеры начинают убивать друг друга, это быстрее приводит к восстановлению нормального государственного порядка.

— Знаете, товарищ, — ответил наконец он, растирая подошвой окурок, — зря вы мне все это рассказываете. Я имею сейчас другой приказ и буду выполнять именно его. А о высоких материях вы с полковником побеседуете…

— Да где же я его буду сейчас искать? — чуть не в отчаянии воскликнул Агранов.

Офицер пожал плечами. И, уже садясь в машину, бросил через плечо:

— Если хотите, езжайте за нами. Там есть кому вас выслушать…

Рудников еще раз взглянул на часы, выругался беззвучно и поднял автомат. Сколько можно ждать, в конце-то концов? Глядишь, к красным подкрепление раньше подоспеет.

Темнеющие в тумане фигуры виднелись расплывчато, зато позиция у капитана была замечательная. Он откинул металлический приклад, вжал его затыльник в плечо и выпустил первую прицельную очередь. Рудников любил убивать. Вернее, он любил стрелять и попадать во врагов, как другим нравится стендовая стрельба или утиная охота. Чувство это пришло к нему постепенно.

До конца пятнадцатого года тогдашний Рудников, способный и в меру настырный молодой человек, удовлетворял свою любовь к сильным ощущениям, работая репортером уголовной хроники, а когда подошло время и ему призываться в действующую армию, решил, что кормить вшей в окопах наравне с деревенскими ваньками и митьками ему, человеку образованному, как бы и не пристало. И он подал прошение о зачислении в Отдельные гардемаринские классы. Все-таки учиться два года, а после выпуска надеть белый кителек с золотыми погонами, а не грубую рыжую шинель.

С классами что-то не заладилось: или морских офицеров на тот момент имелся избыток, или просто не понравился Виктор Рудников своим обличьем воинскому начальнику. Однако и вольноопределяющимся он тоже не стал, а направился в школу прапорщиков обучаться премудростям кавалерийской науки. Через полгода приколол по звездочке на каждый погон и отбыл с маршевым эскадроном на Кавказский фронт.

Попал он в конную разведку драгунского полка, только вместо лихих атак и рейдов служба ему выпала совсем другая. Во время осады Карса, где коннице негде было разгуляться, двадцатитрехлетний прапорщик нашел себя совсем в другом качестве. Любившие его за простоту нрава и умение рассказывать занимательные истории из жизни воровского мира, драгуны как-то подарили ему трофейную винтовку «ли-энфильд» с оптическим прицелом.

За первый десяток турок Рудников получил «Анну» четвертой степени и красный темляк на шашку, за второй — «Владимира» и звездочки подпоручика. Стрелял он аккуратно и точно, убедившись в своем мастерстве, не столько даже убивал, как старался грамотно ранить — в живот, в бедро, в колено. И греха на душу не брал, и возни противнику в зимних горах с раненым в десять раз больше, чем с убитым.

Летом семнадцатого, уже в Трапезунде, он стал поручиком, и главнокомандующий Кавказской армией великий князь Николай Николаевич приколол ему на китель заветный георгиевский крестик с белой эмалью.

Впереди мерещились скалы Босфора и капитанские погоны. Почему и воспринял он октябрьский переворот как личное оскорбление.

Дальше понятно — в поезде со своими драгунами до Ростова, Первый Кубанский поход с Корниловым и Алексеевым. Его профессия снайпера здесь не годилась, потому что маневренная гражданская война значительно отличается от позиционной и не дает времени тщательно целиться. Рудникову пришлось перейти на службу в контрразведку, где он два года в меру сил отвечал на красный террор белым террором, пока не оказался как-то совсем неожиданно в Стамбуле в качестве эмигранта. Еще через три месяца его взял к себе в отряд капитан Басманов.

«АКСУ» не «ли-энфильд», но и расстояние до цели здесь было не верста, а два десятка метров. Не расстреляв даже первого магазина, Рудников положил насмерть человек пять-шесть, а возможно, и больше. Ему немножко смешно было наблюдать, как неуклюжие вояки, двигаясь, словно водолазы на глубине, пытались повернуть в его сторону свои никчемные винтовки. За время, что требовалось красноармейцу, чтобы просто передернуть затвор, он успевал короткими бросками то отскочить за дерево, то через тротуар, в глубокую нишу калитки, врезанную в желтый каменный забор, выстрелить от бедра навскидку, стремительно сменить рожок и дать еще пару убийственных очередей. Да тут и поручик Татаров сообразил наконец, что пришло его время, из грамотно выбранного укрытия открыл редкий, но точный огонь из своего «стечкина». Разгром, что называется, был полный.

Не забыв за азартной огневой работой и о других своих обязанностях, капитан увидел, как метнулся, пригибаясь, к своему грузовику человек в блестящей от туманной мороси кожанке, с наганом в руке. Начальник, значит. Над ухом Рудникова свистнуло несколько пуль сразу, но он не обратил внимания. Оттолкнулся плечом от решетчатого телеграфного столба, возник внезапно на пути бегущего, отбил прикладом вскинувшийся навстречу револьверный ствол и со всей классовой ненавистью ударил противника тяжелым, как кистень, кулаком в ухо. Попросту, без всяких экзотических изысков. Перехватил падающего за руку, резко рванул с поворотом. Отчетливо хрустнул плечевой сустав. И только уже подмяв под себя «языка», услышал характерный звук ревущих на предельных оборотах «доджевских» моторов.