Маска Аполлона - Мэри Рено

Платон писал тоже. Лишь много времени спустя, когда оно уже было в архиве, узнал я, что за тревожное письмо повез тогда. Начиналось оно с добрых пожеланий и надежд; потом напоминало, что глаза всего мира смотрят на Сиракузы, на него, а через него на Академию; предупреждало, что повсюду носятся слухи о его раздоре с Гераклитом, что вредит делу; а в конце добавляло, что ничего кроме слухов Платон ничего и не знает, поскольку Дион давно уже не пишет ему. Самый конец, сколько помню, звучал примерно так: «Берегись; говорят, ты стал не так хорош, как мог бы быть. Не забывай: чтобы чего-либо добиться, ты должен расположить к себе людей. Нетерпимость приводит к изоляции.»

Переход морем в Тарентум оказался самым скверным после того крушения, что мне довелось пережить. Кормчий был первоклассный и команда отличная, только потому и дошли. Перепугался я до смерти; но на борту были люди, которые меня знали. Если я когда и сомневался, сколько тщеславия кроется под обычной храбростью, то теперь у меня сомнений не осталось.

В Региуме я пересек проливы и дальше поехал сушей. Не хотел рисковать встречей с военным флотом Ортиджи. Большая часть горожан ездила так же. Зная тамошние порядки, я нанял хорошего верхового мула, уж очень он мне понравился; а дорога была длинная, и до Леонтин я успел подустать. Город показался безлюдным; мне сказали, что все мужчины ушли сражаться за Диона. Когда спросил мальчишек о своем прежнем хозяине, римском офицере Авлусе Рупилиусе, — оказалось, что он дома; отца хоронит. Я зашел засвидетельствовать почтение и жертву принести; меня уговорили остаться на ночь. Я не стал бы вторгаться в дом траура, но оказалось, что меня принимает друг: завтра Рупилиус возвращался в Сиракузы и сказал, что будет рад, если присоединюсь к нему.

Тронулись мы рано. Он не так уж расстраивался из-за смерти отца (тот был уже не в себе, не жилец) и больше волновался по поводу будущего, а не прошлого. Когда я спросил, в чём дело, сказал только, что судя по всему в Сиракузах что-то не в порядке. Я обратил внимание, что он в доспехах и с мечом. Он трусил рысью; коренастый, краснолицый, седобородый, со сломанным носом; когда солнце пригрело, начал потеть под кирасой; размышлял о чём-то и едва слушал меня.

А что если он во фракции Гераклида и против Диона? Повезло мне: не спросил. Едва возникло это имя, он меня устыдил настоящим панегириком, который длился несколько стадиев. Вот человек древних добродетелей! Ничего для себя, всё для общего блага. Храбрость и мудрость в войне; выносливость воина на двадцать лет моложе; генерал, который никогда не спал мягче или суше своих солдат и никогда не ел, если они были голодны; человек с «гравитас» (римское слово, означающее наверно достоинство души); неподкупный по службе и безупречный в личной чести. Быть может, ему не хватает искусства, которым люди низкие привлекают дураков; но в трудную минуту у него всегда есть дельный приказ и доброе слово для людей. Короче (это у него выскользнуло нечаянно, при всей его учтивости), зря Дион родился греком. Ему бы римлянином быть.

Ясно было, что похвала эта произносилась с возмущением. Но причину я понять не мог, поскольку Рупилиус был настроен говорить о Дионе только хорошее.

Если становилось видно море, на нем повсюду торчали военные корабли. Я спросил, как идет осада; Рупилиус был полон надежд. Аполлократ, парнишка лет шестнадцати, вряд ли мог быть кем-то большим, чем символическим командиром, заложником гарнизона. Блокада серьезна; скоро у них ничего не останется.

— В общем, всё на стороне Сиракуз, — сказал он, — кроме них самих. Они мне напоминают людей из той пьесы, что ты здесь играл: настроились изгнать богов.

— Слушай, ты мне настроение портишь. Мы скоро до города доберемся?

— Зависит от того, достанем ли подменную скотинку. Нынче ничего не знаешь заранее. Если нет, едва к вечеру доедем.

— Ничего. Ехать приятно, дорога симпатичная… А со следующего подъема опять море увидим.

— Тихо!

Римляне, как и спартанцы, не видят смысла в лишних словах. Он поднял руку и натянул поводья. И тут я услышал спереди шум битвы.

— Что это такое? — спрашиваю. — До Сиракуз ведь еще далеко.

— Там брод через реку. Дионисий мог высадить войска. Держись под прикрытием, пока не увидим.

Мы подъехали к ближайшему холму, привязали своих скотинок, а дальше пошли пешком. Шум становился всё ближе; два отряда; один из них — совсем дикий — вопил и оскорблял своих противников (это было слышно даже отсюда), а те держались очень тихо, только иногда резкая команда слышалась.

Мы были под самым гребнем; Рупилиус, кряхтя и отдуваясь, остановился отдышаться… И вдруг схватил меня за плечо так, что я едва не вскрикнул. Тогда и я узнал голос командира. Мы так рванулись кверху, что поцарапались даже; а поднявшись не начали прятаться, просто прислонились камню и стали смотреть.

Внизу была река, вьющаяся по равнине меж холмами и морем. Один отряд начал ее переходить, в полном порядке, двигаясь на север к Леонтинам; цепочка людей двигалась по бедра в воде среди камней, храня снаряжение сухим, а главные силы прикрывали ее с тыла. Вторая армия — если можно так назвать подобную толпу — пыталась их поторопить. Часть из них была вооружена по-солдатски; у других было что попало, что при драке хватают; а некоторые швыряли камни. Было еще и несколько всадников; копьями размахивали, словно готовы напасть на колонну, если решатся. Похоже, никто ими не командовал, разве что сзади. Но первого командира видно было отлично; даже слышно, как камень по щиту попал. Это был Дион.

Рупилиус снова схватил меня за руку, попав по свежему синяку:

— Наши! — говорит. — Я должен идти вниз.

— Подожди, — попросил я. — Объясни мне, что происходит.

Не мог я понять, почему обученные солдаты должны отступать перед такой шоблой; а уж Дион тем более.

Рупилиус вытянул шею, присмотреться. Дион выстроил своих людей, большинство из которых были на берегу, в боевой порядок из шести шеренг. Противник несколько смешался, закрутился на месте; но тут кто-то завопил пеан, — кинулись в атаку. Люди Диона не дрогнули. Сначала просто крикнули и застучали оружием. Некоторых атаковавших это засмущало, но большинство поперло дальше. Тогда первая шеренга ударила щитами и древками копий; и после первых упавших остальные подались в беспорядке назад. Никто их не преследовал; фронт просто ждал в обороне; а Дион приказал продолжать переправу.

Перешло еще человек пятьдесят, когда побитые стали шевелиться и поднимать друг друга на ноги. Тут они снова расхрабрились, боевые кличи послышались, даже приказы какие-то… Дион прервал переправу и снова выстроил своих людей. Но на это раз (я слышал громкий голос) приказал атаковать по-настоящему.

Люди его бросились бегом, неся перед собой ровную стену щитов, и ударили тех, — словно волна накрыла. Теперь падали на самом деле; в основном враги; и вскоре всё было кончено. Те бежали, как зайцы; кроме захваченных, стоявших на коленях и моливших о пощаде, касаясь ритуальным жестом солдатских коленей или бороды. Некоторые солдаты, разгорячившись, кинулись преследовать, но Дион их вернул. Они привели еще нескольких пленников.