Дети Робинзона Крузо - Роман Канушкин

— Ну что ж, — проговорил он жестко, — смотрю, тебе и правда легче. А ты — молчун... Я... не знаю, на что рассчитываешь, но напрасно ты меня злишь.

«Что ж, — подумал Лже-Дмитрий, — пускай. Так будет даже легче». Дмитрий Олегович Бобков (слизняк!) вряд ли был способен причинить кому-либо вред. Другое дело — Лже-Дмитрий. Вслух он сказал:

— Однако ж, продолжим. Играй.

Он посмотрел, как бережно Миха-Лимонад прижимал к груди, с левой стороны, к сердцу, свою флейту, и подумал: «Все еще цепляется за детские фетиши. Тот, ради кого мы здесь, конечно тоже, поэтому он должен откликнуться».

Миха-Лимонад ни о чем не думал. В нем еще жила надежда, что его друзья успеют. А потом он заставил умолкнуть все звучавшие внутри него голоса, поднес к губам флейту и вновь заиграл.

* * *

Сначала ничего не происходило. Михе лишь показалось, что вся пустыня затаилась и прислушивается, правда за достоверность сего он не мог бы поручиться. И Миха играл дальше. Он вспомнил, как уже зрелым молодым человеком, уже получив прозвище «Миха-Тайсон», он неожиданно решил учиться игре на флейте, хотя в открывающихся ему перспективах вряд ли бы пригодилось подобное умение. Он вспомнил девушку — шапочное знакомство после просмотра блокбастера «Матрица», которая почему-то пообещала его ждать. Он вспомнил, как сквозь зеленую листву после дождя пробивались солнечные лучи; и все книги, которые прочитал, и всех других девушек; он играл в этом лишенном надежд месте и думал, что мы не так уж сиротливы в этом мире, потому что у нас есть мы, и порой этого знания достаточно, чтобы ночь не была такой бесконечной. Он помнил, как пахнет снег, который вот-вот начнет таять, и свои любимые фильмы; он слышал любимые песни, а еще всех тех, кого никогда не забудет. Он не думал о том, что, возможно, уже не вернется отсюда, но с благодарной радостью вспоминал все те моменты, когда был счастлив. Их оказалось не так много, но достаточно, чтобы посреди этой мертвой пустыни в нем родилась живительная капля солнечной влаги. Он ухватился за нее и пил, растянув в бесконечный мощный глоток, и продолжал играть, с каждым воспроизводимым им звуком все больше утоляя жажду.

Он стал видеть. Его зрение, как ищущий перископ какого-то сказочного «Наутилуса», стало приближаться к каплям, которыми заканчивались нити, и он увидел множество историй. Некоторые он сразу забывал, другие ненадолго цепляла его память. В одной из капсул он видел этого странного лейтенанта ДПС с Рублевского шоссе, только сейчас он о чем-то увлеченно беседовал с Биллом Гейтсом, а тот, кивая, внимал ему. В другой капсуле он увидел худого юношу с горящими глазами, бедолага жаловался Джиму Моррисону, что уловка с Буддой Шакьямуни больше не действует; он узнал борца из своего детства, который так и не стал олимпийским чемпионом, но в этой капсуле на стене все же висела его Олимпийская медаль, а сам борец вел размеренный разговор с индейским вождем; он видел отца Икса, играющего со своим маленьким сыном, и понял, как тоскует по своим друзьям, навсегда оставшимся в том времени, где они были безрассудно-отважны, упрямы и счастливы; он видел множество настоящих историй, которые почти всегда заканчивались плохо, и множество историй лживых, фальшивых, которым был уготован хеппиэнд, как глянцевая консуматорская обертка для полиэтиленовой жизни, лишенной страстей; потом он увидел каморку нищего журналиста, за окнами которой простирался Вечный Рим — в этой каморке уже больше не было Одри Хепберн, а Михи там не было никогда! — и свет в ней потускнел. Миха-Лимонад играл, и нити, связывающие виденные капсулы с далекой сферой чернели и обрывались. Тогда он стал видеть то, чего с ним никогда не происходило, и почти узрел то место, где жила спокойная отвага, дающая и подлинным, не фальсифицированным историям право на хороший финал; и вдруг взяв какую-то ослепительно-радостную ноту, почувствовал, что по-другому в этом мире, наверное, и не бывает, и почти понял что-то, как Лже-Дмитрий закричал:

— Не-е-е-т! Не надо Брамса! Не надо друга Валеньку! Не играй «Венгерский танец»!

Миха остановился. С Лже-Дмитрием происходило что-то немыслимое. Облик лихорадочно менялся, словно его обладатель панически, конвульсивно и растерянно пытался определить, кто же он такой на самом деле. Миха-Лимонад подумал, что это тот, другой, решился на отчаянную и, возможно, последнюю схватку. Лже-Дмитрий плакал, но лишь одним глазом, другая половина его лица выглядела жесткой и, казалось, принадлежала человеку намного моложе.

— Не надо друга Валеньки, — умоляюще прошептал тот, другой, и у Михи на мгновение сжалось сердце, и он впервые испытал жалость к этому человеку. Он попытался его удержать, остановить, что-то сказать, но не успел. Лже-Дмитрий быстрым жестом откинул со лба барскую прядь волос, кожа лица натянулась, пряча морщины и избавляясь от седоватой щетины — и вот уже от того, второго, не осталось и следа. Жалость мгновенно высохла. Это место не принимало слез.

— Можешь прекратить дуть в свою флейту, — холодно проговорил Лже-Дмитрий. — теперь она бесполезна. Я предупреждал.

Миха опустил руки и огляделся. Все капли-капсулы, кроме одной, почернели, выглядели теперь мертвыми, и нити, связывающие их с далекой сферой, оборвались. И в этом навсегда умершем мире лишь одна капелька тускло переливалась, лишь одна капсула испускала робкий свет нежной надежды.

— Ну вот и все, — сообщил Лже-Дмитрий. — Мы нашли его.

И тогда Бумер громко и пронзительно засигналил. И что-то промелькнуло в глянце его совершенных обводов, и чем-то еще, похожим на глубокий, далекий рык, из темного логова или из темноты забытого сна обогатился звучавший сигнал.

(помнишь, как об дерево?)

Брелок в Михином кармане рассыпался, перестал существовать, стал сухой пылью.

Но Миха-Лимонад всего этого уже не знал. Он обратился к единственной светящейся капле, приблизился к ней, и она вобрала его, обступила Миху со всех сторон.

Он почувствовал что-то странное. То, что чувствовал за мгновение до того, как прерстал играть на флейте, и даже нечто большее, словно он сделал еще один крошечный шажок... только вот...

Он увидел немецкий дом.

В темных окнах притаившегося здания быстро промелькнул робкий силуэт. Им вполне мог оказаться перепуганный ребенок.

* * *

Лже-Дмитрий тоже видел дом, построенный когда-то немецкими военнопленными. Только теперь дом уже не висел над полуденным морем, и пенные волны прибоя не взметались брызгами до его стен. Чернеющим пятном немецкий дом стоял посреди умершей пустыни, изрезанной давно пересохшими ирригационными каналами, и становилось ясно, что он и был тем самым местом, где все они сходились в одну точку.

Тот, другой, слабо встрепенулся, все же заставив проглотить ком, подступивший к горлу, и наконец исчез. Лже-Дмитрий надеялся, что теперь навсегда.

Это было место, где пересекались все темные линии.

* * *

«Ну, вот. Вот и и все! Сейчас я его увижу»! — подумал Миха, чувствуя, что он не в состоянии сопротивляться зову дома. Он быстро взбежал на крыльцо террасы, его сердце бешено колотилось, и пусть здесь все теперь было другим, но дом, сам дом не изменился. Та же терраса... Миха дернул на себя ручку двери и...