Золото гетмана - Виталий Гладкий

– Приведи его коня из конюшни.

В это время отворилась дверь хаты, и Калина, как была, в одной нижней сорочке, бросилась к сердюкам.

– Ой, что ж вы делаете, люди добрые! – заголосила она, пытаясь прорваться к Василию. – Ой, не забирайте моего соколика! Он ничего вам плохого не сделал!

– В суде разберутся. Да заберите от меня эту бешеную бабу, в конце концов! – рассердился Кашуба.

Шлёндик развернулся и с размаху ударил Калину в ухо. Она упала и потеряла сознание. Василий зарычал, как раненый тигр.

– Запомни, пес! Я убью тебя! Где бы ты ни был, найду и убью! – Василий в ярости заскрежетал зубами.

– Ох, какие мы страшные… – Шлёндик пнул лежащего Василия ногой. – А может, пустим его на распил? – спросил он Кашубу с ленцой. – Сопротивлялся, хотел бежать…

– Но-но! Ты это брось. Приказано доставить живым. – Глянув на лежащую Калину, сердюк смущенно кашлянул и продолжил: – А лапы свои попридержи. Баба за мужика не в ответе…

Сердюки уехали, забрав с собой Василия; его положили, как мешок с овсом, на спину жеребца, а чтобы он не свалился, стянули чересседельником под животом коня руки и ноги. Какое-то время возле хаты царила тишина. Жители хутора, напуганные отрядом сердюков, налетевших внезапно, попрятались кто где, а Калина все еще пребывала в беспамятстве. Но вот из хаты выбежал испуганный Максимка и принялся тормошить мать.

Голос ребенка оказал на Калину стимулирующее воздействие. Она встрепенулась, подняла голову, осмотрелась, а затем мигом вскочила на ноги.

– Василий! – вскричала Калина в отчаянии и зарыдала.

Максимка подошел к матери, обнял ее за колени и тесно прижался. Глаза его были мокрыми, но он сдерживал слезы изо всех сил; мальчик знал, что настоящие мужчины не плачут. Так сказал отец, когда дарил ему саблю.

Вдруг Калина перестала плакать. Какая-то новая мысль пришла ей в голову. Она быстро оделась и направилась на конюшню. Там стояли волы и два десятка лошадей. Калина осмотрела каждую, и когда наткнулась на взмыленного жеребчика, ее лицо вдруг закаменело, а в очах появился опасный блеск.

Она вышла во двор и сказала Максимке:

– Сынок, принеси маме свою саблю, – а затем громким голосом позвала: – Все ко мне!

Хуторяне появились как из-под земли. Вскоре Калина оказалась в окружении своих работников.

– Кто сегодня брал Вихря? – спросила Калина, остро глядя на хуторян.

Хуторяне молчали.

– Еще раз спрашиваю: кто ездил на Вихре?!

Опять молчание. Все недоуменно пожимали плечами и отводили глаза под пристальным взглядом хозяйки хутора. Наконец один из казаков, мужик в годах, – видимо, тугодум – неторопливо вынул люльку изо рта и сказал:

– Кто же, как не конюх Григор. Вихрь только его подпускает.

– Григор? – Калина круто обернулась и посмотрела на молодого парубка-волоха, который старался спрятаться за спины хуторян. – Ну-ка, подойди сюда. Живо!

Парубок повиновался. Он пытался изобразить невиновность, но это у него плохо получалось. Волох побледнел. Калинка буквально прожигала его насквозь своими черными глазищами.

– Что у тебя в поясе? – спросила она глухо.

– Н-ничего… Ничего в нем нет.

– Дядьку Гнат и ты, Тимош, посмотрите.

Мужик с люлькой – он был родственником Железняков – и еще один казак бесцеремонно взяли волоха в оборот, и спустя короткое время в руках у дядьки Гната оказался мешочек с монетами. Калина высыпала его содержимое на ладонь, и все увидели, что это серебро.

– Откуда у тебя такие большие деньги? – спросила Калина. – Только не ври!

Парубок вдруг упал на колени и заплакал:

– Простите меня, ясная панна! Простите! Не по своей воле… Сердюки наказали следить, и если появится пан Василий, чтобы я немедленно им сообщил. Они грозили мне разными карами… я боялся! Ночью я взял Вихря и съездил на пост в Бобринец. Это они дали мне деньги. Простите меня, великодушная панна, Христа ради, простите!

– Кары, говоришь, боялся?! – Лицо Калины пылало. – Ты послал моего мужа на верную смерть! Вот тебе кара, умри же, пес смердящий!

Никто не заметил, как в руках Калины оказалась сабля, которую принес Максимка. Короткий замах – и голова предателя раскололась на две половинки как перезревший арбуз. Все невольно ахнули, а семья волоха заплакала, запричитала.

– Бог тебя простит, – сурово сказала Калина. – Заройте где-нибудь эту падаль, – приказала она работникам. – Дядьку Гнат, дайте его семье телегу, лошадей, харчей на дорогу и пусть убираются отсюда на все четыре стороны.

С этими словами она забрала Максимку и скрылась в своей хате. Над мирным хутором словно прошелестели огромные черные крылья беды; где-то вдалеке прогремел гром. Дядька Гнат, который был травником и знахарем (а кто ж не знает, что все знахари – колдуны; поговаривали, что он водил знакомство с разной нечистью), глянул на небо и в страхе перекрестился, будто и впрямь увидел там нечто страшное.

«Ах, змей подколодный! Ах, сучий сын!» Такие нелестные эпитеты мысленно расточал наказной гетман Полуботок давнему сопернику, миргородскому полковнику Даниле Апостолу.

Гетман сидел, запершись, в своей канцелярии и наливался охлажденной романеей. За окнами уже вечерело, но дневной зной все еще давал о себе знать, и сорочка гетмана была мокрой от пота: лето 1723 года началось с большой засухи. Мухи то и дело заглядывали в серебряный кубок, чтобы и самим испробовать доброго вина, и раздраженный Полуботок со свирепым видом махал руками, как ветряк крыльями, отгоняя назойливых насекомых.

В два часа пополудни прибыл гонец из Петербурга. Он привез гетману тайное послание Меншикова.

Светлейший князь писал, что Данила Апостол проявляет большую активность в борьбе за гетманскую булаву. Полуботок не сомневался в том, что Данила захочет скрестить с ним сабли в битве за малороссийский престол. Однако на стол государю легли и другие бумаги. Их писал не миргородский полковник, но его присутствие за спинами доносителей ощущалось вполне явственно.

Стародубские и любецкие поселенцы послали в Петербург своих челобитников с жалобами на старшину и с просьбой заменить неправедный гетманский суд имперским. В связи с этими жалобами в Сенате забеспокоились и перестали полагаться на Полуботка. Обер-прокурор Скорняков-Писарев писал кабинет-секретарю государя Макарову: «Изволишь старание приложить, чтоб кого в Малороссию его величество приказал отправить для правления гетманского из знатных, понеже от Полуботка правлению надлежащему быть я не надеюсь, ибо он совести худой».

Эту записку Меншиков скопировал для Павла Леонтьевича в точности. Уж непонятно, зачем; наверное, хотел уязвить наказного гетмана, показать ему, что без его поддержки Полуботок – ничто, меньше чем ноль.