Имаджика. Примирение - Клайв Баркер

— Это была твоя работа, а не моя.

— Ну не будь таким глупым. Ты же знаешь, что скажет история. Ей наплевать на подоплеку. Она заявит, что Примиритель пришел и стены стали рушиться. И ты не станешь возражать, потому что это дает пищу легенде, превращая тебя в мессию. А ты ведь именно этого хочешь, не правда ли? Вопрос в следующем: если ты — Примиритель, то кто же я?

— Нам не обязательно быть врагами.

— Разве не то же самое ты говорил в Изорддеррексе? И разве после этого ты не попытался меня убить?

— У меня были на то причины.

— Назови хотя бы одну.

— Ты помешал первому Примирению.

— Оно не было первым. Насколько мне известно, до этого предпринимались еще по крайней мере три попытки.

— Для меня оно было первым. Это был мой великий замысел. И ты уничтожил его.

— Кто тебе такое сказал?

— Люциус Коббитт, — ответил Миляга.

Последовало молчание, и Миляге показалось, что он услышал, как темнота пришла в движение — неуловимый шорох, словно соприкоснулись шелковые складки. Но за последние дни шум прошлого ни разу не утихал в его голове, и, прежде чем он сумел понять, откуда исходит этот звук, Сартори вновь заговорил.

— Так Люциус жив, — сказал он.

— Лишь в воспоминаниях. На Гамут-стрит.

— Эта сучья тварь Отдохни Немного, похоже, позволила тебе получить неплохое образование, а? Ничего, я ей выпущу кишки. — Он вздохнул. — Знаешь, мне не хватает Розенгартена. Он был так предан мне. И Расидио, и Матталус. Хорошие люди были у меня в Изорддеррексе. Люди, которым я мог доверять и которые любили меня. Я думаю, дело тут в твоем лице — оно возбуждает поклонение и преданность. Ну ты, наверное, и сам это заметил. Что тому виной — твоя божественная ипостась или улыбка? Я отказываюсь верить, что второе является проявлением первого, — это ложная теория. Горбуны могут быть святыми, а красавицы — настоящими монстрами. Разве ты сам в этом не убедился?

— Разумеется, ты прав.

— Видишь, как часто мы приходим к согласию? Сидим здесь в темноте и болтаем, как старые друзья. Честное слово, если б мы больше никогда не вышли отсюда на свет Божий, мы смогли бы полюбить друг друга — через какое-то время, разумеется.

— К сожалению, это невозможно.

— Почему, собственно?

— Потому что мне предстоит работа, и я не позволю тебе встать у меня на пути.

— В прошлый раз ты стал причиной страшных бедствий, Маэстро. Помни об этом. Воскреси это в своем воображении. Вспомним, как все это выглядело, как Ин Ово хлынуло на землю…

Судя по звуку голоса Сартори, Миляге показалось, что он встал из-за стола, но в такой кромешной тьме ни в чем нельзя было быть уверенным. Он и сам поднялся на ноги, опрокинув стул у себя за спиной.

— Ин Ово — чертовски грязное местечко, и, поверь мне, я не хочу пачкать этот Доминион, но боюсь, что это может оказаться неизбежным.

Теперь Миляга окончательно уверился в том, что столкнулся с обманом. Голос Сартори уже не исходил из единственного источника — он был рассеян по всей комнате и словно бы растворился в темноте.

— Если ты выйдешь из этой комнаты, брат, — если ты оставишь меня одного, — на Пятый Доминион обрушится такой ужас…

— На этот раз я не допущу ошибок.

— Да кто говорит об ошибках? — спросил Сартори. — Я говорю о том, что я собираюсь сделать во имя справедливости, если ты покинешь меня.

— Так иди со мной.

— Зачем? Чтобы стать твоим апостолом, учеником? Ты сам-то вслушайся в свои слова! У меня не меньше прав на то, чтобы стать мессией, так какого же черта я должен быть каким-то ссаным приспешником? Объясни мне — окажи хотя бы эту услугу.

— Стало быть, мне придется убить тебя.

— Попробуй.

— Я готов к этому, брат, раз ты меня вынуждаешь.

— И я тоже.

Миляга решил, что дальнейший спор не имеет смысла. Раз уж он собирается убить Сартори, а другого выхода, похоже, нет, то надо сделать это быстро и чисто. Но для этого ему нужен свет. Он двинулся к двери, чтобы открыть ее, но стоило ему сделать пару шагов, как что-то дотронулось до его лица. Он попытался поймать загадочную тварь, но она уже упорхнула к потолку. Что это за штучки? Войдя сюда, он не почувствовал присутствия ни одного живого существа, кроме Сартори. Темнота казалась безжизненной. Теперь же она либо породила какую-то иллюзорную жизнь, являющуюся продолжением воли Сартори, либо его двойник использовал ее как прикрытие для заклятий. Но кого он вызвал? Он не произносил никаких заклинаний, не совершал никаких ритуалов. Если ему и удалось вызвать какого-нибудь защитника, то он скорее всего оказался хилым и безмозглым. Миляга слышал, как он бьется о потолок, словно слепая птица.

— Я думал, мы одни, — сказал он.

— Наш последний разговор нуждается в свидетелях, а то как иначе мир узнает о том, что я дал тебе шанс его спасти?

— Ты вызвал биографов?

— Не совсем так…

— Кого же тогда? — спросил Миляга. Его вытянутая рука нащупала стену и скользнула к двери. — Почему же ты не покажешь мне? — сказал он, сжимая ручку двери. — Или тебе стыдно?

С этими словами он настежь распахнул обе створки. То, что последовало вслед за этим, скорее удивило, чем ужаснуло его. Тусклый свет коридора был стремительно втянут в комнату, словно это было молоко, высосанное из груди дня теми существами, которые скрывались внутри. Свет скользнул мимо него, разделяясь по дороге на дюжины тоненьких ручейков, устремившихся в самые разные места комнаты. Потом ручки вырвались из рук Миляги и двери захлопнулись.

Он повернулся лицом к комнате и в тот же самый миг услышал грохот перевернутого стола. Часть света сгустилась вокруг того, что лежало под ним. Это был выпотрошенный труп Годольфина; вокруг него были разложены его внутренности; почки лежали у него на глазах; в паху ютилось сердце. А вокруг его тела носились существа, привлеченные этим живописным натюрмортом, таская за собой частицы украденного света. У них не было ни выраженных конечностей, ни хоть сколько-нибудь различимых черт, ни — в большинстве случаев — голов, на которых эти черты могли бы проявиться. Миляге они показались воплощенной нелепицей, обрывками пустоты. Некоторые из них слеплялись в клубки, словно мусор в канализации, и бессмысленно суетились; другие лопались, словно переспелые фрукты, разделяясь на две, четыре, восемь частей, ни в одной из которых не было ни одного семечка.

Миляга посмотрел на Сартори. Тот не взял себе ни одной частицы света, но ореол извивающейся жизни парил у него над головой и отбрасывал вниз злобное сияние.

— Что ты сделал? — спросил у него Миляга.

— Существуют ритуалы, до знания которых Примиритель никогда не опустится. Это — один из них. Вокруг нас овиаты, перипетерии. К сожалению, тварей побольше нельзя вызвать с помощью трупа, который уже остыл. Но они умеют быть послушными, а ведь признайся: это все, что тебе или мне когда-либо было нужно от наших подручных, не правда ли? Да и от возлюбленных, если уж на то пошло.