Анна Петровна. Привенчанная цесаревна - Нина Молева

* * *

Цесаревна Анна Петровна

Что-то не складывалось во дворце. Видела. Чувствовала. Даже Лизанька нет-нет да и удивлялась: ты ничего не замечаешь, сестрица? Может, всё дело в батюшкином нездоровье?

Государь и в самом деле ровно боролся с собой. Перед коронацией государыни в третий раз на Олонецкие воды поехал. В феврале. Уж чего, кажется, зимой-то от вод ждать. Никаких уговоров не слушал. Простыть-то легче лёгкого в февральские метели, а там ещё горше станет.

Вернулся хмурый. Раз один старшей дочери проговорился: думать о престолонаследии пора. Ахнула: как вы можете, государь? В ваши-то годы! Покривился: годы-то при чём.

Едва конца коронационных торжеств дождался и на Миллеровы воды в мае же уехал, до 16 июня ими пользовался. Вернулся недовольный: толку никакого. Времяпрепровождение пустое, больше ничего.

И всё-таки сил, видать, поднабрался. Дня больше на месте усидеть не мог. Какие там придворные церемонии да празднества. Ото всего отмахнулся. Осенью в Шлиссельбурге побывал. Ладожский канал осмотрел, Олонецкие заводы. А там уж Новгород и Старая Русса — соляным промыслом озабочен был. Старшей цесаревне сказал: кабы тебе здесь оставаться, с собой бы брал. В хозяйство государственное обязательно самому входить надо. От управляющих добра не жди: не там, так здесь непременно обманут.

Только когда по Ильменю судоходство за осенней непогодой прекратилось, в Петербург вернулся. Будто нехотя. На преподобного Нестора летописца. 27 октября. А уже на следующий день у Ягужинского обедать решил. Не сиделось ему на месте, ой, не сиделось.

С Ягужинского всё и началось. От него на пожар, что на Васильевском острове случился, помчался. Пожарным помогал.

Двадцать девятого отправился водой в Сестербек. На пути шлюпку встретил на мели. С солдатами. А из солдат никто плавать не умеет. Сам, по пояс в воде ледяной, помогал их снимать. Спасти всех спасли, а у государя жар да лихорадка начались. Ехать дальше не смог. Три дня провалялся да будто бы оправился. Второго ноября в Петербурге объявился, пятого сам себя на свадьбу к немецкому булочнику пригласил. До утра веселился. В последний раз. От души.

Сказывали, всех гостей уморил. Они вповалку лежат, а государь ещё с дамами как молоденький отплясывает. По двое немочек за талии поднимал да вокруг себя кружил. Спросила позже, кивнул согласно: было, цесаревна, душу отвести хотел. От чего? Не поделился.

Тогда-то ему о Монсе доложили. С Лизанькой говорить не хотела, а про себя думала неотступно: кто? Кому на руку правда такая была? Как ни крути, смысл один, чтоб государь завещание изменил. Что государыня может на престол вступить, ни разу словечком не заикнулся. Посмеивался: куда ей!

Только не в государыне дело. Не в ней! В тех, кто с ней вместе мог бы к власти прийти. А тогда Александр Данилыч. Он — главный. Дело прошлое, а, видно, помнился он государыне. Лизанька не раз подмечала, как меж собой словами перебрасываются. Государыня вроде перед ним и теперь робеет. Чуть что защищать принимается. Иной раз страшно становилось: не прогневала бы государя, на подозрение какое не навела. Сама слышала: при всех её императорским величеством называет, а в саду, в боскетах, не то что Катей — иной раз и за талию возьмёт, смеётся.

Без государыни Александру Даниловичу делать нечего. Гнев против него государь батюшка ещё с Прутского похода копил. Не выказал себя там светлейший, того хуже — отчёт по провианту концы с концами свести не сумел. Все знают, жадный. Забористый. Что плохо лежит, всё себе загребёт, а надо — ото всего отопрётся.

Сколько раз государь хотел следствие по растратам светлейшего до конца довести, государыня мешала. Так просила, так просила — отказать не мог. Последний раз из-за похорон царевича Петра Петровича младшего.

Светлейший... Один раз решилась — Петра Андреевича спросила, не меншиковских ли врагов дело. Посмотрел: сколько раз говорил, державой бы тебе, цесаревна, управлять. Значит, согласился.

Декабрь весь тихо промёл. Государь с бумагами отчётными разбирался. Нет-нет к себе звал: сама посмотри, как что делается.

* * *

Цесаревны Анна Петровна, Елизавета Петровна,

П. А. Толстой, герцог Голштинский

Болезнь подкралась неожиданно. Первая. И последняя. Никогда не лежал в постели. Никогда всерьёз не принимал врачей. Всё походя. Всё между прочим. От любой лихорадки лечился солёными огурцами. Бог весть, по чьему совету приказывал привязывать к голым подошвам нарезанные пластами солёные огурцы. Жар спадал, а с ним и болезнь отступала. От головной боли привязывал к сгибу кистей рук тёртый чеснок пополам с солью в скорлупе грецкого ореха. Через десять минут приказывал отвязывать: боль утихала.

Матушка рассказывала о рецептах, потому что когда-то сама всё делала государю. Позже пришли врачи. Что было на этот раз, не знала. Государыне вход в отцовскую опочивальню был закрыт. Её видеть батюшка не хотел. Лизанька боялась всех больных. Старшую цесаревну не звали. Приходила сама, отговаривались сном государя.

— Аньхен, ты слышала, государь батюшка третий день не встаёт с постели, Маврушка доведалась — боли у батюшки начались.

— Я пойду к врачу. Немедля!

— Тебя не пустят, сестрица. Маврушка видела, как они плотно прикрывают к государю батюшке дверь.

— Но мы же должны. Нельзя так, Лизьхен, нельзя!

— Государыня цесаревна, шёл мимо, осмелился обеспокоить своим визитом.

— Пётр Андреевич, сам Бог вас послал. Вы от государя? Как он? Что с ним? Говорите же, Пётр Андреевич, говорите!

— Сказать-то нечего, Анна Петровна. Врачи полагают, приступ каменной болезни.

— Но ведь у него уже так бывало, не правда ли? И проходило. Проходило же, Пётр Андреевич? Но почему вы молчите?

— Мне трудно вас утешить, государыня цесаревна. Не то что приступ силён. День ото дня сильнее становится.

— Это необычно, Пётр Андреевич?

— Дохтур говорит, по-разному бывает.

Добилась своего — вошла. Задух тяжкий. Свечей много — окошки занавешены. Спросила потом, почему? Отвечали, как приступ начнётся, стоны на улице через двойные рамы слышны. Вот окна войлоками и законопатили.

Мостовую перед дворцом соломой устлали — больного бы шагами да экипажами не тревожить. Макаров плечами пожал: сами поймут, что ходить им под окнами ни к чему.

К постели подойти не разрешили — всё равно, мол, в забытье государь. Не согласилась: хоть руку поцеловать. А государь глаза приоткрыл. Губами бескровными чуть пошевелил: «Аннушка...»

— Здесь я, здесь, государь батюшка. Прикажешь, ни на минуту не отойду. На полу спать буду. Только кивни, никто меня отсюда не выгонит. Только кивни!

Глаза закрыл. А губы опять: «Аннушка...» Сказать что хочет, помощи какой ищет. Владыка Федос под руку прихватил: «Ступай с Богом, государыня цесаревна. Благословил тебя родитель, государыня цесаревна. Благословил тебя родитель, а больше не мешай ему. Ступай».