Карл Ругер. Боец - Макс Мах

– И тогда вы отправили письма, – сказал он вслух.

– Нет, – покачал головой Табачник. – Письма я отправил не поэтому. Я не стал бы нарушать ваше одиночество, Карл. Без веской причины, я имею в виду. Никогда.

2

Если нигде не задерживаться специально и двигаться с той скоростью, которую гарантируют здоровые лошади и сезонное состояние путей сообщения, дорога от замка Арвида до Флоры занимает двадцать – двадцать пять дней. Табачник сумел проделать весь маршрут за пятнадцать. Меняя лошадей так часто, как мог себе позволить такой богатый человек, каким он, несомненно, являлся, Людо за десять дней добрался до Забеллы, где их уже ожидала нанятая посланным вперед человеком галера. При этом судно было битком набито лучшими гребцами, каких только оказалось возможно нанять за деньги, перекупив у всех капитанов, которые, на свою беду, находились в это время в гавани. Три смены гребцов работали без устали, подгоняемые железной волей герцога Александра и огромным призом за скорость, обещанным им в компенсацию их страшных усилий и пережитого страха. Не останавливаясь даже на ночь, галера стрелой пролетела расстояние от Забеллы до Во в два суточных перехода, последние семь часов идя сквозь суровый весенний шторм, и еще через три дня ошвартовалась в порту Флоры.

Ничего этого Карл тогда не знал. Его окоченевшее тело, обложенное подушками с горячим песком и завернутое в меха, было нечувствительно ни к бешеной скачке, которая прерывалась лишь затем, чтобы нагреть в костре новую порцию песка и сменить почти загнанных лошадей, ни к морской качке. А душа Карла пребывала в забытье, где снова и снова любила женщин, чьи тени давно уже растаяли в прошлом, сражалась с врагами, чьи имена помнили лишь книги хронистов; и писала полотна, многие из которых уже физически не существовали. Карл пришел в себя лишь тогда, когда в его уши неожиданно ворвался полный жизни и сочных красок гомон многолюдного порта Флоры, куда в полдень пятнадцатого дня пути вошла едва не разваливающаяся от напряженной гонки галера.

Практически мгновенно – толчком – Карл вернулся в себя, почувствовал свое едва теплое и почти не способное двигаться тело, услышал и узнал ни на что более не похожий шум крупного порта, в котором смешались и отдельные голоса, и слитный шум толпы, сдобренные криками чаек, плеском волн, разбивающихся о борта кораблей, скрип канатов и глухие удары дерева о дерево. А еще он ощутил смесь волнующих запахов, хлынувших в его каюту через открытое окно, но одновременно узнал, что свет дня нестерпим для его привыкших к мраку глаз. Солнечный свет, ворвавшийся к нему вместе с запахами и звуками, едва не убил Карла. Он увидел вспышку пламенеющего сияния и закричал от нестерпимой боли – вернее, полагал, что закричал, так как на самом деле его горло породило лишь сухой слабый шелест. Слезы хлынули из страдающих глаз Карла, мозг дрогнул и сжался, сжигаемый испепеляющим пламенем солнечного света, и вместе с ним корчилось в конвульсиях изможденное долгим умиранием немощное тело.

К счастью, рядом оказался разумный человек, который, не будучи лекарем, умел видеть и понимать, но, главное, был способен стремительно воплощать свои догадки в действия. Этот славный человек сообразил, что происходит с Карлом, и, не мешкая, закрыл его лицо плотным платком. Ужас отступил, но прошло еще некоторое время, прежде чем Карл снова обрел самого себя. Он был невероятно слаб, настолько, что едва мог по собственному желанию пошевелить пальцем, и все-таки это был уже он сам, Карл Ругер из Линда, сознающий себя и осознавший, что смерть отступила и ему предстоит снова жить. Он не мог еще говорить, и, как выяснилось, свет причинял его глазам жестокое страдание, но он слышал, обонял и ощущал, и, главное, мыслил, и, значит, по невероятно уместному в данной ситуации определению Николы Рыбаря, существовал.

Вскоре его подняли на руки, переложили на носилки, не снимая, впрочем, с лица платка, и понесли куда-то, сначала по ступеням вверх, затем по скрипящим и раскачивающимся сходням на каменную набережную, зацокавшую под стальными подковками сапог его носильщиков, и наконец душноватый возок принял в свои недра тело Карла и повез, увлекая в неведомую даль.

– Мы во Флоре, Карл, – сказал над его ухом голос Людо. – Потерпите еще немного. Скоро мы будем дома.

Так начиналась для Карла жизнь во Флоре, а если быть совершенно откровенным, то просто новая жизнь.

Император Яр – из политических соображений, разумеется, – никогда формально не упразднял принципата Флоры. Однако фактически более тридцати лет ни один цезарь не короновался в священной роще Великих Предков, а хранителем вязанной из золотых нитей и украшенной семьюдесятью семью рубинами шапочки, заменявшей цезарям Флоры корону, являлся сам Евгений. Но все, что не умерло, способно жить. И смерть императора, и крушение созданной им великой державы побудили флорианскую знать к действиям, а вернувшийся на родину – очень вовремя – герцог Александр Корсага, много лет воевавший под штандартом маршала Гавриеля под именем Людо Табачника, придал действиям флорианцев недостающей им решительности и осмысленности.

Три года спустя троюродный брат Людо – и первый из оставшихся в живых представителей рода принцепсов Кьярго – Михаил официально принял из рук своих бояр «золотое темя» и власть над принципатом. Именно в страну цезаря Михаила, которому едва исполнилось восемнадцать лет, и прибыл находившийся в самом жалком состоянии Карл. Однако, если физически он представал немощным и убогим – во всяком случае, по его самоощущению, – шлейф славы, тянувшийся за его носилками, был расцвечен самыми яркими красками слухов и домыслов. Ведь Карл Ругер – последний из Первых императора Яра, и он друг герцога Корсаги, так что роскошная постель во дворце герцога еще не успела принять в свои мягкие объятия его несчастное тело, а слухи о прибытии в город «того самого» графа Ругера уже начали гулять по тенистым, наполненным ароматами цветущей сирени улочкам Флоры.

Возбуждение и любопытство достигли своего апогея, когда на пятый день пребывания Карла «в гостях у Людо Табачника» его навестил сам цезарь Михаил. Молодой человек явно не знал, что ему делать в присутствии груды костей, обтянутых желтой потрескавшейся кожей и способных лишь прошептать краткую благодарность, но все-таки мужественно просидел у одра графа Ругера целых пять минут. Тем не менее сам факт этого визита стал самой большой новостью города, обсуждавшейся с неиссякаемым энтузиазмом следующие две недели.

Но и это осталось тогда для Карла неизвестным, так как он все еще был слишком слаб, чтобы интересоваться окружающим. Время текло медленно, как разлитый мед, но какими бы маленькими шажками ни шло его возвращение к жизни, оно происходило, и однажды Карл нашел себя беседующим с Людо о жизни вообще и об их личной судьбе в частности. Им было о чем поговорить, что вспомнить и рассказать друг другу. И, хотя голос еще не вовсе вернулся к Карлу и сил на долгую беседу не хватило, с этого времени он начал выздоравливать по-настоящему.

Лекари, которых приставил к Карлу Людо, делали все, что в их силах, но его собственная природа, сумевшая одолеть яд негоды, была, как выяснилось, способна на много большее, чем просто не дать ему умереть. А покой, воздух торжествующей весны и здоровая пища, которая вначале по необходимости состояла из одной лишь медвежьей крови и слабенького черепахового бульона, оказались не менее целительными, чем воля Карла и мутные тинктуры флорианских врачей.