Первая волна: Сексуальная дистанция - Мила Левчук

– Ничего уже не исправить. Все кончено, нужно отпустить! Отпусти меня, не делай еще больней!

– Тогда посмотри мне в глаза и скажи, что не любишь, и я отстану, – обмирая, произнес я.

Она стояла ко мне боком и плакала, и с каждой секундой моя надежда крепла. Вот она сейчас скажет, что не может так сказать, и я обниму, прижму к себе, и все это кончится. Кончится этот кошмар. Но она вытерла слезы, повернулась и посмотрела мне в глаза твердым, сердитым взглядом, я отшатнулся.

– Все прошло. Мы никогда не будем вместе. Дай мне пройти, пожалуйста, – твердо сказала она, отвела мою руку в сторону и быстрым шагом пошла прочь.

А я стоял с тающим ощущением тепла ее тела на коже, стоял и не верил, что все-таки потерял ее, навсегда потерял.

Как он мог сдаться? Никак! Не было у него таких вариантов. Попробуй опусти руки, когда на кону все самое ценное.

Вольский пролежал в тюремном лазарете больше недели, спасибо трещинам в ребрах! И Машеньке, которая писала отказы на перевод в камеру. Она окружила воспитанного пациента заботой и вниманием. Пекла ему пироги, запеканки, варила компот. Помогала вставать, ковылять по палате, привалившись к ее мощному плечу, разминала ноющие от неподвижности мышцы. Притащила из дома какую-то мазь от синяков и аккуратно смазывала все раны и кровоподтеки, каждый раз сердито ворча:

– Отделали-то как, сволочи! И чего им от тебя надо было? Нелюди проклятые, – ворчала она, отдирая пластырь, пока Алекс морщился, – у-у-у-у, ироды. Больно, да?

– Уже нормально, – улыбался Вольский, и Маша млела.

А когда он был уже не красно-синий, а желто-зеленый и не опухший, ему разрешили снять повязку, вытащить турунды. Сестрица вытянула марлевые жгуты из ноздрей, Лекс с облегчением вдохнул ссохшимся носом. Отклеила пластырь с одной стороны, с другой, сняла, взглянула на пациента и всплеснула руками. Вольский сбледнул.

– Что там? – Он в панике схватился за лицо, ощупал нос, вроде ничего ужасного и дышит…

– Какой хорошенький! – пискнула Маша.

– Тьфу, блт! Напугала, – он захохотал, – значит, не сломал мне товарищ старший лейтенант мою смазливую рожу.

– Да чтоб ему пусто было паскуде! – обозлилась сестрица, протянула пухлую руку, потрогала колючую щеку, – тогда понятно, почему у тебя блцкая статья. Кто ж такому не даст?

– Нет, Маш, – серьезно сказал он и бережно взял ее за запястье, – статья у меня не блцкая, она у меня про настоящую любовь. С отягчающими.

– Ой! – Она вскочила и зажала себе рот, а из глаз полились крупные, как фасолины, слезы. – Они же тебе все твое мужество того… оттяпают.

– Не оттяпают, – нахмурился Вольский, – я не сдаюсь, и вы не сдавайтесь, – и снова засмеялся, – значит, пока я страшный был, вам меня не жалко было?

– Жалко было, – всхлипнула Маша, – просто не так сильно.

– Не печальтесь, ангел мой, как-нибудь выкручусь, – он подмигнул ей и улыбнулся во всю пасть. А на душе-то было погано, ох и погано.

– Алеша, ты эта, – вдруг перестала всхлипывать Маша и села рядом, положила ладонь поверх одеяла, – знаю, ты на меня не посмотришь, но если твои сучки от тебя отвернутся, я приму. Мне это, если честно, без разницы. Не поэтому ты мне запал. А потому что добрый и душевный.

– Спасибо, Маша, – серьезно ответил Вольский и погладил ее по руке, – я запомню и очень-очень ценю.

Но как бы ни защищала его заботливая медсестра, выписали его ровно в тот день, как он прошел из одного конца палаты в другой без посторонней помощи. Так она с ним прощалась, два ведра наревела. Хорошая женщина Маша и очень одинокая. Насовала ему пирожков по карманам. Что успел съесть – в желудке унес, остальное забрали, переодели в робу заключенного и обратно в СИЗО.

– Тебе назначили слушание через два дня, – сообщил новости Долецкий. – Семен дал денег на взятку, но пока это бесполезно. Следак не берет, видно, друг Борисова. А судью теперь в последний момент объявляют, чтоб не успели договориться. Чтоб ты знал, твои близкие в истерике.

– Сема? – понуро кивнул Алекс, он не сомневался, что друг последнюю рубашку снимет, чтоб его спасти.

Но все бесполезно, надежды таяли, Лекса придавливало к земле предстоящим слушанием. Твердой линии защиты у Сереги не было. Давить на Альбину он ему запретил, да и Дэн не дурак, чтоб ее из темницы выпускать. Никому до нее было не добраться, и если бы она и хотела сделать какое-то заявление, а в этом Вольский был железно уверен, то никто бы ей этого не позволил. Она пленница, это ясно, и ее муж расправляется с соперником всеми доступными способами, а арсенал у него обширный. И на положительное решение можно было не надеяться. Под домашний арест тоже не отпустили.

На слушание он пошел как на эшафот. Нынче правосудие было быстрое. Не с кем в очереди к судье стоять. Штрафы автоматизировали, разводиться некому, всех ранее судимых выселили в зараженную зону. Вместе с катастрофическим падением численности населения упал и уровень преступности, а органы, напротив, укомплектовали с запасом во избежание повторения беспорядков. Воистину полицейское государство, жестокое, быстрое, беспощадное. И Вольский, похоже, попал под жернова.

Войдя в зал заседания, Лекс первым делом заметался взглядом от лица к лицу в поисках глаз любимой женщины. Как-никак она тоже фигурант дела и должна присутствовать на слушании. Вся его надежда была на то, что когда его осудят, он будет смотреть на нее и будет не так страшно. Но страшно стало сразу, как только он понял, что Альбины в зале нет. Только самодовольный Дэн сидел за столом и криво ухмылялся, победно взирая на подсудимого. Лекса передернуло от ненависти. В сердце кипела тревога. Что он с ней сделал? Почему не пришла? На время эти мысли вытеснили тягостное ожидание собственной судьбы. Он отвернулся от ненавистной физиономии соперника и встретился взглядом с Семеном, тот подался навстречу, и они обнялись.

– Это пздц, брат, я с тобой, – крепко стиснули его Семины руки, – ты в порядке?

– Нет, брат, я не в порядке, – Алекс вымученно улыбнулся, махнул рукой Ксюше – жене партнера, что смотрела на него с таким участием, что в сердце больно защемило мечтой о несбыточном.

Перед ним была живая, любящая, здоровая семья, шанса на которую его лишили, и чтобы не завидовать так отчаянно своему лучшему другу, он перевел взгляд за его плечо и уставился на репортеров.

– Это че такое? – спросил он у Долецкого.

– Будем поднимать шум, – ответил он, – других рычагов давления у нас нет.

– Умеешь обнадежить… – выдохнул тот и прошел на свое место.

Началось слушание, объявили стороны, и Дэн встал. У Вольского замерло сердце.

– Моя жена не может присутствовать на заседании по состоянию здоровья, вот справка.

– Что ты с ней сделал, Дэн? – заорал Вольский, теряя самообладание.

Тот лишь молча улыбался, как белая акула, своим противоестественным оскалом и сел на место.