О психологии западных и восточных религий (сборник) - Карл Густав Юнг

усилия множества людей, прежде всего тех, кто выражает публично общезначимые истины, то есть богословов. Не считая врачей, они единственные, кто по профессии заботится о человеческой душе (быть может, стоит еще упомянуть воспитателей, но последние занимаются только детьми, которые, как правило, ощущают тяготы эпохи опосредованно, через родителей и самих воспитателей). По-видимому, теологу полезно будет узнать, что происходит в психике взрослого человека, а врач, понимающий свою ответственность, должен постепенно понять, сколь велика роль духовной атмосферы в спиритуалистической экономике (seelischen Oekonomie).

454 Я благодарен судьбе за то, что сотрудничество, о котором я когда-то мечтал, сегодня стало реальностью. На это указывает и данная книга, которую я рассматриваю как сознательный шаг, сделанный по доброй воле, навстречу медицинской психологии. Лишь завзятый оптимист мог бы предположить, что такая встреча непременно станет love at first sight (любовью с первого взгляда). Слишком далеко отстоят друг от друга основополагающие принципы двух взглядов, а путь поисков точки соприкосновения слишком долог и тяжел для того, чтобы взаимопонимание пришло само собой. Я не возьму на себя ответственность утверждать, чего недопонимает либо вовсе не понимает теолог в сути эмпирического подхода; хватит и того, что я пытаюсь научиться правильно воспринимать теологические предпосылки. Как мне кажется, я понял, что одно из основных затруднений здесь заключается в следующем: хотя обе стороны как будто говорят на одном и том же языке, этот язык сопряжен для каждой с разными toto coelo (здесь: во всех отношениях) восприятиями. Обе стороны могут прибегать к внешне тождественным понятиям и с удивлением обнаруживать, что они говорят о чем-то совершенно различном. Возьмем, к примеру, понятие Бога. Теолог, естественно, будет считать, что речь идет о метафизическом Ens Absolutum (абсолютном существе). Эмпирик же, напротив, отвергнет столь возвышенные (и для него невозможные) предположения. Кроме того, он столь же естественно воспримет данное понятие как некое высказывание, в крайнем случае — как архетипический мотив, предшествующий такому высказыванию. За понятием «Бог» для него могут стоять и Яхве, и Аллах, и Зевс, и Шива, и Уицилопочтли. Божественные атрибуты — всемогущество, всеведение, вечность бытия и т. д. — будут для него высказываниями, которые более или менее регулярно сопровождают указанный архетип как присущие ему признаки или синдромы. Он признает за образом Божьим нуминозность, но для него это означает некую крайне притягательную силу, каковую он вначале приемлет как факт, но затем, принимая во внимание обстоятельства, пытается вывести более или менее удачное рациональное объяснение. Как психиатр, он насмотрелся достаточно для того, чтобы прийти к глубочайшему убеждению в относительности всех подобных высказываний. Как естествоиспытатель, он интересуется в первую очередь обнаружением психических взаимосвязей и их воспроизводимости, чему придает несравнимо большее значение, нежели вопросу о возможностях объяснения. Его religio (убеждение) состоит в установлении наблюдаемых и доказуемых фактов, которые он описывает для себя и для других, как поступают минералог с камнями и ботаник с растениями. Он знает, что не знает ничего вне доказуемых фактов; он может лишь фантазировать, но считает аморальным подменять знание фантазиями. Он не отрицает существования того, что недоступно его опыту, однако ни в коем случае не будет заниматься тем, в возможность доказательства чего с фактами в руках не верит. Меня нередко упрекали в том, будто я измышляю архетипы. Должен напомнить своим чрезмерно ретивым критикам, что сравнительные исследования мотивов велись задолго до того, как я начал рассуждать об архетипах. Каждый, кто изучал фантасмагории шизофреников, мог убедиться в наличии архетипических мотивов в психике людей, никогда не слышавших о мифологии, да и ранее осознавалось повсеместное распространение определенных мифологем. Невежество и узость мышления, пусть даже политически обусловленная, никогда не были убедительными для науки доводами[644].

455 Нужно довольствоваться описанием исходной позиции, веры, устремленности, надежды и любви эмпирика, все побуждения которого сводятся к обнаружению и проверке доказуемых фактов вместе с гипотетическими объяснениями. Что же касается теологической точки зрения, то я отсылаю читателя к компетентному мнению автора данной книги.

456 При столь широком расхождении точек зрения понятно, что должны in concreto (на практике) возникать разнообразные стычки — по существенным или второстепенным вопросам. Существенными эти стычки оказываются прежде всего тогда, когда налицо опасность вторжения одного подхода в область другого. В качестве примера можно привести мою критику учения о privatio boni (лишении блага). Здесь теолог вправе опасаться покушения со стороны эмпирика. Как увидит читатель, этот спор не обошел стороной и настоящую книгу. Поэтому я позволю себе воспользоваться любезностью автора и выступлю с открытой критикой этого учения, излагая собственную точку зрения.

457 Мне и во сне не могло привидеться, что в своей практической работе я когда-нибудь непосредственно столкнусь с проблемой privatio boni, вовсе не входящей в круг моих изысканий. Но судьбе было угодно, чтобы ко мне попал ученый пациент, которому приходилось заниматься делами, довольно сомнительными и в моральном отношении достойными сожаления. Он оказался страстным сторонником privatio boni, поскольку это учение более всего отвечало его убеждению в том, что зло существует не само по себе, оно всего лишь тень, сиюминутное и преходящее преуменьшение добра, подобно облаку в небе, которое на миг закрывает собой солнце. Этот человек назвался ревностным протестантом, так что у него не было причин взывать к sententia communis (общему мнению) католической церкви, не сули оно утешение его совести. Именно этот случай побудил меня взяться за изучение privatio boni и его психологических сторон. Эмпирик считает само собой разумеющимся, что метафизическая сторона такого учения не заслуживает внимания, поскольку знает, что в противном случае ему придется учитывать только моральные суждения, а не какие-либо субстанции. Мы называем что-либо хорошим или плохим в зависимости от нашей точки зрения, именно поэтому делим все на верхнее и нижнее, правое и левое, темное и светлое и т. д. Соответственно, антитезис оказывается столь же реальным и насущным, как и тезис[645]. Только при крайне специфических обстоятельствах и для конкретной цели можно обозначать холодное как уменьшение тепла, глубину — как уменьшение высоты, а правую сторону — как менее левую. В русле данной логики и добро вполне можно назвать уменьшением зла. Психолог, конечно, сочтет такую манеру изложения слишком пессимистичной, но против логики возражать вряд ли станет. Если кому-то нравится так изъясняться, то вместо «99» можно сказать «100 минус 1». Но человек моральный, рассуждающий подобным образом, должен немедленно призвать себя к порядку, поскольку так прикрывается аморальное действие, оптимистическое восприятие зла как всего-навсего меньшего добра, будто лишь последнее обладает реальностью, или как «акцидентного отсутствия совершенства». Благоразумие подскажет, что если