Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

— Мама, иди поиграй со мной.

Я не могла пошевелиться. Через некоторое время я заставила себя встать с кресла и опустилась на пол рядом с малышкой. Я посмотрела на нее и подумала: «Это мой ребенок, моя плоть и кровь». Но я этого не чувствовала. Она снова сказала:

— Мама, поиграй со мной.

Я начала передвигать деревянные кубики, строить домик, но я двигалась как робот. Каждое движение давалось мне усилием воли. Я видела себя со стороны, как я сижу на полу, картина «юная мать играет со своей маленькой дочуркой». Словно кадр из фильма или фотография. Я рассказала об этом миссис Маркс, и она спросила:

— И?

Я ответила:

— Это так же, как во сне, только внезапно это случилось в реальной жизни.

Она подождала, и я сказала:

— А все потому, что я испытала чувство враждебности по отношению к Майклу, и это все заморозило.

— Вы с ним спите?

— Да.

Снова пауза, и я сказала, улыбаясь:

— Нет, я не фригидна.

Она кивнула. Кивок ожидания. Я не понимала, каких слов миссис Маркс от меня ждет. Она подсказала:

— Ваша маленькая дочь попросила, чтобы вы к ней подошли и поиграли с ней?

Я не поняла. Она сказала:

— Поиграть. Прийти и поиграть. Вы не могли играть.

Тогда я рассердилась. Я поняла. За последние несколько сеансов меня уже не однажды подводили к одной и той же мысли, и делали это весьма искусно; и каждый раз я выходила из себя; и это каждый раз обыгрывалось как моя защита против правды. Я сказала:

— Нет, этот сон, он не был об искусстве. Не был. — И попыталась пошутить: — Кому это приснилось? Вам или мне?

Но она не рассмеялась в ответ на шутку:

— Дорогая моя, вы написали книгу, вы — творец.

Она произнесла слово «творец» с мягкой, понимающей улыбкой благоговения.

— Миссис Маркс, вы должны мне поверить, мне совершенно все равно, напишу ли я еще один роман.

— Вам все равно, — сказала она, пытаясь сделать так, чтобы за словами «мне все равно» я услышала бы другие свои слова: отсутствие чувства.

— Да, — продолжала я настаивать, — мне все равно.

— Дорогая моя, я стала психоаналитиком, потому что когда-то верила, что я — творец. Я работаю со многими творцами, художниками в широком смысле слова. Если бы вы знали, сколько людей до вас пересидело в этом самом кресле, потому что где-то очень глубоко, внутри, у них случился ступор и они утратили способность к творчеству.

— Но я не одна из них.

— Опишите себя.

— Как?

— Опишите себя так, как будто вы описываете кого-нибудь другого.

— Анна Вулф — маленькая и худенькая, смуглокожая женщина, колючая, чрезмерно критичная и настороженная. Ей тридцать три года. Год она была замужем за человеком, которого совсем не любила, имеет маленькую дочь. Она коммунистка.

Она улыбнулась. Я сказала:

— Не получилось?

— Попробуйте еще раз: во-первых, Анна Вулф написала роман, который собрал немало хвалебных отзывов и имел такой успех у публики, что до сих пор она фактически живет на средства, получаемые от его переизданий.

Меня переполняло чувство враждебности.

— Очень хорошо: Анна Вулф сидит в кресле, напротив врачевателя души. Она сюда пришла, потому что не может испытать ни по какому поводу глубоких чувств. Она внутренне замерзла. У нее очень много друзей и знакомых. Люди любят с ней общаться. Но ей есть дело только до одного человека на земле, это — ее дочь, Дженет.

— Почему она замерзла?

— Она боится.

— Чего?

— Смерти.

Миссис Маркс кивнула, и я нарушила игру, сказав:

— Нет, я боюсь не своей смерти. Мне кажется, с тех самых пор, как я себя помню, все, что реально случается в мире, — это смерть и разрушение. Мне кажется, что это сильнее жизни.

— Почему вы коммунистка?

— Они хотя бы верят во что-то.

— Почему вы говорите «они», если вы сама член коммунистической партии?

— Если бы я могла сказать «мы», и сделать это искренне, я бы сейчас здесь не сидела, правда?

— То есть по-настоящему вам нет никакого дела до ваших товарищей?

— Я хорошо со всеми лажу. Вы об этом?

— Нет, я не об этом.

— Я вам говорила, единственный человек, до которого мне есть дело, действительно есть, по-настоящему, — это моя дочь. И это эготизм.

— Вам нет дела до вашей подруги Молли?

— Я ее люблю.

— И вам нет дела до вашего мужчины, Майкла?

— Допустим, он бросит меня завтра, сколько я буду об этом помнить? Нравится ли мне с ним спать?

— Вы с ним знакомы — сколько? Три недели? С чего ему бросать вас?

Я не могла придумать, как ей ответить, честно говоря, я удивилась, что я вообще это сказала. Наше время подошло к концу. Я попрощалась, и, когда я выходила, миссис Маркс сказала:

— Моя дорогая, не забывайте, что творец всегда во что-то свято верит.

Я не удержалась и рассмеялась.

— Что вас так рассмешило?

— А вам это не кажется смешным — искусство свято, величавый аккорд, тональность — фа мажор?

— До встречи послезавтра, дорогая, как обычно.

31 янв., 1950

Сегодня я принесла миссис Маркс десятки сновидений, — все они были просмотрены за последние три дня. Все они обладали одним и тем же свойством: это было фальшивое искусство, карикатура, иллюстрация, пародия. Все сновидения были выдержаны в роскошных, живых и свежих цветах, что доставляло мне огромное наслаждение. Она заметила:

— Вы видите очень много снов.

Я сказала:

— Я вижу их сразу, стоит мне только закрыть глаза.

Она:

— И о чем все эти сны?

Я улыбаюсь прежде, чем это успевает сделать она; в ответ на что она строго смотрит на меня, готовая уже меня одернуть. Но я говорю:

— Я вас хочу кое о чем спросить. Половина этих снов — кошмары, мне было страшно по-настоящему, я просыпалась вся в поту. И все же я наслаждалась каждой их минутой. Мне очень нравится видеть сны. Я с нетерпением жду того мгновения, когда настанет время ложиться спать, потому что я буду смотреть сны. А ночью я раз за разом заставляю себя проснуться, чтобы насладиться пониманием того, что я вижу сны. Наутро я счастлива, как будто ночью я возводила города, пока спала. Ну и? Вчера я встретила одну знакомую, которая ходит к психоаналитику уже десять лет, — естественно, американка.